Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он,
полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе
делает гримасу, когда ты отвернешься.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который
полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что
делают никуда негодившиеся люди.
Что было
делать с
полковником? Чичиков решился отправиться сам поглядеть, что это за комиссии и комитеты; и что нашел он там, то было не только изумительно, но превышало решительно всякое понятье. Комиссия всяких прошений существовала только на вывеске. Председатель ее, прежний камердинер, был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил конторщик Тимошка, откомандированный на следствие — разбирать пьяницу приказчика с старостой, мошенником и плутом. Чиновника — нигде.
— А гетьман ваш, а
полковники что
делали?
— Эй, гетьман и
полковники! не
сделайте такого бабьего дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи!
Сделав паузу,
полковник щелкнул пальцами и вздохнул...
Раз я рассказал ему один текущий анекдот, в который приплел много вздору, о том, что дочь
полковника ко мне неравнодушна и что
полковник, рассчитывая на меня, конечно,
сделает все, что я пожелаю…
Возвращаясь в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания, в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги.
Полковник сидел в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили солдат. Ученье
делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
Воспитаем так не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что мы что-то
сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с
полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
Господин, на которого указал
полковник, промолчал и понурил голову, побагровев в лице… Урок был хорош. Вот и
делай после подлости…
На другой день мерзавец офицер Соколов донес
полковнику, и я, таким образом, замешал трех лучших офицеров, которые мне
делали бог знает сколько одолжений; все они имели выговор, и все наказаны и теперь должны, не сменяясь, дежурить три недели (а тут Святая).
В скучные минуты, когда не хотелось читать, я толковал с жандармами, караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара.
Полковник в знак милости отряжает старых солдат, избавляя их от строю, на спокойную должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор — шпион и плут. Пять-шесть жандармов
делали всю службу.
— Это еще что! каклеты в папильотках выдумали! — прибавляет
полковник, — возьмут, в бумагу каклетку завернут, да вместе с соусом и жарят. Мне, признаться, Сенька-повар вызывался
сделать, да я только рукой махнул. Думаю: что уж на старости лет новые моды заводить! А впрочем, коли угодно, завтра велю изготовить.
Его откомандировали из гвардии в армию с производством в
полковники и назначили в распоряжение московского генерал-губернатора. Тут его
сделали полицмейстером второго отделения Москвы.
— Нехорошо, нехорошо он это
делает для здоровья своего! — проговорил
полковник.
— Не для себя,
полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не
сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
«Не отпущу я его, — думал он, — в университет: он в этом Семеновском трактире в самом деле сопьется и, пожалуй, еще хуже что-нибудь над собой
сделает!» — Искаженное лицо засеченного солдата мелькало уже перед глазами
полковника.
— Я вот к вам поэтому,
полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят
делать?
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: «Разве вот что
сделать!» — вслед за тем крикнул во весь голос...
— А ты и того
сделать не сумел, — сказал ему с легким укором
полковник.
— А! — произнес многозначительно
полковник. — Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, — время теперь щекотливое, — прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. — Эти господа, — продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, — господа эти, наши старички, то
делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! — повторил он, ударив себя по коленке.
Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она — ни много ни мало — дерев на двести оплела
полковника, чего бы при других обстоятельствах ей не успеть
сделать.
— Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это
сделаю, — проговорил
полковник, отстранясь от денег.
Полковник наконец понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не мог всякой лжи, то очень был рад, когда их позвали обедать и дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только
сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина.
— Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России
делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь
сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении
полковника.)
— Как твоя фамилия? — спросил
полковник служивого, видя, как тот все проворно и молодецки
делает.
— Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, — воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно
сделала гримасу; так что даже
полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.
Даже жандармский
полковник сознавал это и хотя, играя в клубе в карты, запускал по временам глазуна в сторону какого-нибудь «политического», но
делал это почти машинально, потому только, что уж служба его такая.
Полковник Шульгович не понимает диспозиции, путается, суетит людей и сам суетится, — ему уже
делал два раза замечание через ординарцев командир корпуса.
Вот он уже
сделал знак горнисту играть отступление, вот уже солдат приложил рожок к губам, но в эту секунду из-за холма на взмыленной арабской лошади вылетает начальник дивизионного штаба,
полковник Ромашов.
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы
делаете, капитан! — заорал
полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого
делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
— Нехорошо-с, — начал командир рычащим басом, раздавшимся точно из глубины его живота, и
сделал длинную паузу. — Стыдно-с! — продолжал он, повышая голос. — Служите без году неделю, а начинаете хвостом крутить. Имею многие основания быть вами недовольным. Помилуйте, что же это такое? Командир полка
делает ему замечание, а он, несчастный прапорщик, фендрик, позволяет себе возражать какую-то ерундистику. Безобразие! — вдруг закричал
полковник так оглушительно, что Ромашов вздрогнул. — Немысленно! Разврат!
«Умер у нас
полковник, — говорил актер, —
полковников было у нас много; я думал, что
сделают кого-нибудь из них, и желал того; но у какой-то прелестницы был двоюродный брат, глупый и надменный повеса, который служил только шесть месяцев, и его
сделали моим командиром. Я не стерпел этого и вышел в отставку».
— Право, я тебе без шуток говорю, всё мне так гадко стало, что я желал поскорей в Севастополь. Да впрочем, ведь ежели здесь счастливо пойдет, так можно еще скорее выиграть, чем в гвардии: там в 10 лет в
полковники, а здесь Тотлебен так в 2 года из подполковников в генералы. Ну а убьют, — так что же
делать!
Папа, с своею склонностию из всего
делать шутку, называл Петра Васильевича почему-то
полковником и, несмотря на то, что Епифанов при мне раз, хуже чем обыкновенно заикнувшись и покраснев от досады, заметил, что он не по-по-по-полковник, а по-по-по-ру-чик, папа через пять минут назвал его опять
полковником.
Он чертил замечательно скоро и уверенно. Линии у него выходили тоньше, чем у Колосова, и менее выпуклы, но так же красивы. Окончив чертеж и подписав все цифры, Александров со спокойной отчетливостью назвал все линии и все размеры, не произнеся ни одного лишнего слова, не
сделав ни одного ненужного движения, спрятал мелок в карман и по-строевому вытянулся, глядя в холодные глаза
полковника.
Трое из гостей — Спешников,
полковник и вице-губернатор, туповатый, приличный и скучный немец, — были такого рода люди, что Вера положительно не знала, как их занимать и что с ними
делать.
— Все равно. Поеду к жандармскому
полковнику. Он мне приятель по клубу. Пусть-ка он вызовет этого Ромео и погрозит у него пальцем под носом. Знаешь, как он это
делает? Приставит человеку палец к самому носу и рукой совсем не двигает, а только лишь один палец у него качается, и кричит: «Я, сударь, этого не потерплю-ю-ю!»
— Это скорее может
сделать губернатор и губернский предводитель, чем я: мы только наблюдаем, но никогда ничем не распоряжаемся, — ответил ему
полковник.
Я с недоумением посмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется, дочь
полковника ничего не в состоянии
сделать.
Статский советник привскочил и велел переводчику сказать, что он не должен сметь этого
делать, потому что он в чине
полковника.
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у дяди,
полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом,
сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
— А я требую! А я теперь требую,
полковник, настаиваю и требую! Я вижу, как вам тяжело это, потому-то и требую. Эта жертва с вашей стороны будет первым шагом вашего подвига, потому что — не забудьте это — вы должны
сделать целый ряд подвигов, чтоб сравняться со мною; вы должны пересилить самого себя, и тогда только я уверую в вашу искренность…
Фома Фомич объявил решительно, что не верит возможности подобного случая, возможности подобного повторения сна, а что Фалалей нарочно подучен кем-нибудь из домашних, а может быть, и самим
полковником, чтоб
сделать в пику Фоме Фомичу.
Полковник заморил всех своих лошадей,
делая почти каждодневно по сороку верст из Степанчикова в город, и только через две недели после похорон генерала получил позволение явиться на глаза оскорбленной родительницы.
— Знаете ли, знаете ли, что он сегодня
сделал? — кричит, бывало, Фома, для большего эффекта выбрав время, когда все в сборе. — Знаете ли,
полковник, до чего доходит ваше систематическое баловство? Сегодня он сожрал кусок пирога, который вы ему дали за столом, и, знаете ли, что он сказал после этого? Поди, сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная ты рожа!..
— Об Шишкине,
полковник, не заботьтесь. Я ручаюсь вам, что
сделаю из него полезного члена общества! А еще я полагаю посмотреть здешний гостиный двор и установить равновесие между спросом и предложением!
Я встал и поклонился. Опять явился квартальный, и величественный жест
полковника показал квартальному, что ему
делать.
Я теперь не могу сказать, о чем была афиша: я
делал вид, что читаю, а на самом деле прислушивался к разговору и помышлял, как бы провалиться сквозь землю, потому что бежать боялся: как бы не вызвать подозрения. До меня доносились отрывочные фразы
полковника, на которые односложно, как-то сквозь зубы, будто нехотя, отвечал князь.
— Дал он мне хину в облатке, а я её разжевал. Во рту — горечь нестерпимая, в душе — бунт. Чувствую, что упаду, если встану на ноги. Тут
полковник вмешался, велел меня отправить в часть, да, кстати, и обыск кончился. Прокурор ему говорит: «Должен вас арестовать…» — «Ну, что же, говорит, арестуйте! Всякий
делает то, что может…» Так это он просто сказал — с улыбкой!..