Неточные совпадения
Левин
помнил,
как в то время, когда Николай был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили,
звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
— Нет, сообрази — куда они
зовут?
Помнишь гимназию, молитву —
как это? «Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу».
«Вот еще заметь эти две звезды и
помни,
как их
зовут: вот эту Венера, а ту Юпитер».
—
Как, вы даже
помните,
как меня
зовут?
— Позвольте;
помните ли вы,
как Веревкин начинал процесс против опеки?.. Он тогда меня совсем одолел… Ведь умная бестия и
какое нахальство! Готов вас за горло схватить. Вот Половодов и воспользовался именно этим моментом и совсем сбил меня с толку. Просто запугал,
как мальчишку… Ах, я дурак, дурак! Видите ли, приезжал сюда один немец, Шпигель… Может быть, вы его видели? Он еще родственником как-то приходится Веревкину…
Как его, позвольте, позвольте,
звали?.. Карл… Фридрих…
А младенчика твоего
помяну за упокой,
как звали-то?
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю,
как зовут деревню, где я венчался; не
помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
Другие же прибавили, что когда черт да москаль украдут что-нибудь, то
поминай как и
звали.
Лучше всех держала себя от начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу,
как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом деле, дай их отцу, а потом и
поминай,
как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и передала все деньги ему.
— А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне была девка одна, — уж и не
помню чья,
как звали, — так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало, на нее, — вот тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
Он решительно не
помнил,
как ее
звали, не
помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось, что ее
звали Апраксеей; лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума выжила, а глядела подобострастно.
Родион Антоныч чувствовал себя тем клопом, который с неуклюжей торопливостью бежит по стене от занесенного над его головой пальца — вот-вот раздавят, и
поминай,
как звали маленького человека, который целую жизнь старался для других.
1) Михаилом
зовут меня, сыном Трофимовым, по прозванию Тебеньков, от роду имею лет, должно полагать, шестьдесят, а доподлинно сказать не умею; веры настоящей, самой истинной, «старой»; у исповеди и св. причастия был лет восемь тому назад, а в
каком селе и у
какого священника, не упомню, потому
как приехали мы в то село ночью, и ночью же из него выехали;
помню только, что село большое, и указал нам туда дорогу какой-то мужичок деревенский; он же и про священника сказывал.
— Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая, а
помню только, что за мною все будто кто-то гнался, ужасно
какой большой и длинный, и бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая,
как луновочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если не Каин, то сам губитель-бес, и все я от него убегал и
звал к себе ангела-хранителя.
— А я и сам не знаю, как-то очень просто:
как от этих цыганов доставился домой, и не
помню,
как лег, но только слышу, князь стучит и
зовет, а я хочу с коника встать, но никак края не найду и не могу сойти.
От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и ее не
помню, потому
как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и
как выпросила, так сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и
звали не Иван Флягин, а просто Голован.
Вместе с Петровым вызвался прислуживать мне и Баклушин, арестант из особого отделения, которого
звали у нас пионером и о котором как-то я
поминал,
как о веселейшем и милейшем из арестантов,
каким он и был в самом деле.
Он не
помнил,
как ушёл от неё, и не
помнил —
звала ли она его к себе. С неделю сидел он дома, сказавшись больным, и всё старался оправдать себя, но — безуспешно. А рядом с поисками оправданий тихонько поднималась другая, мужская мысль...
Ольга Алексеевна (после паузы). Ты говоришь о Сергее Васильевиче? (Варвара Михайловна не отвечает, тихо покачивая головой и глядя куда-то вперед.)
Как быстро меняются люди! Я
помню его студентом…
какой он тогда был хороший! Беспечный, веселый бедняк… рубаха-парень —
звали его товарищи… А ты мало изменилась: все такая же задумчивая, серьезная, строгая… Когда стало известно, что ты выходишь за него замуж, я
помню, Кирилл сказал мне: с такой женой Басов не пропадет. Он легкомыслен и склонен к пошлости, но она…
—
Звали его,
как теперь
помню, Петр Григорьич.
Раз после обедни,
как теперь
помню, в день тезоименитства благочестивейшего государя Александра Павловича Благословенного он разоблачался в алтаре, поглядел на меня ласково и спрашивает: «Puer bone, quam appellaris?» [Милый мальчик,
как тебя
зовут? (лат.)]
— А вчера ночью обход был… Человек двести разной шпаны набрали. Половина нищие, уже опять вернулись, остальные в пересыльной сидят… и эти придут… Из деловых,
как всегда, никого — в «малине» отсиделись. А было что взять: с неделю назад из каторги вернулся Болдоха, а с ним Захарка… Вместе тогда за убийство судились и вместе бежали… Еще его за рост
звали «Полтора Захара, с неделю ростом, два дни загнулось». Вы
помните их?
Галчиха. Да, да, сын, точно…
Как его звали-то? Много у меня ребят-то было, много. Генерала Быстрова
помните? Всех детей принимала.
— Ах, и ты тоже Санди? Ну, милочка,
какой же ты хороший, ревунок мой. Послужи, послужи девушке! Ступайте с ней. Ступай, Молли. Он твоего роста. Ты дашь ему юбку и — ну, скажем, платьишко, чтобы закутать то место, где лет через десять вырастет борода. Юбку дашь приметную, такую, в
какой тебя видали и
помнят. Поняла? Ступай, скройся и переряди человека, который сам сказал, что его
зовут Санди. Ему будет дверь, тебе окно. Все!
— Вижу я, господа, что за причина?
Как ахнет этта малец с мосту… Ну!.. Я сейчас бегом по течению вниз, потому знаю — попал он в самое стремя, пронесет его под мостом, ну, а там…
поминай,
как звали! Смотрю: шапка така́ мохнатенькая плывет, ан это — его голова. Ну, я сейчас живым манером в воду, сгреб его… Ну, а тут уже не мудрость!
— А черт его знает,
как оно вышло… — хрипел Тихон Савельич. — Все ехали ладно, все ладно… а тут, надо полагать, я маненичко вздремнул. Только во снях и чувствую: точно на меня чугунную пушку навалили… Ха-ха!.. Ей-богу!.. Спасибо, отцы, ослобонили, а то задавил бы дьякон Тихона Савельича.
Поминай,
как звали.
— Я
помню, Суламифь,
как обернулась ты на мой
зов. Под тонким платьем я увидел твое тело, твое прекрасное тело, которое я люблю
как Бога. Я люблю его, покрытое золотым пухом, точно солнце оставило на нем свой поцелуй. Ты стройна, точно кобылица в колеснице фараоновой, ты прекрасна,
как колесница Аминодавова. Глаза твои
как два голубя, сидящих у истока вод.
— Эти-то, что из нашего брата, да еще из немцев — хуже, — заметил старик, — особливо,
как господа дадут им волю, да сами не живут в вотчине; бяда! Того и смотри, начудят такого, что ввек
поминать станешь… не из тучки, сказывали нам старики наши, гром гремит: из навозной кучки!.. Скажи, брат, на милость, за что ж управляющий-то ваш зло возымел такое на землячка… Антоном
звать, что ли?
Белесова (Цыплунову). Вы
помните,
как вы меня
звали?
— Усолил меня Ардальон Павлыч, — жаловался Савелий, — кажется, взял бы да зубом его перекусил,
как клопа… С ума он у меня нейдет! Лежу у себя и думаю: порешу я Ардальона Павлыча, и делу тому конец, а сам в скиты убегу, и
поминай,
как звали.
— Ну, теперь они далеко!
Поминай Янкеля
как звали… Вот штука, так штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать, то, пожалуй, брехуном назовут. Да мне об этом, пожалуй, и говорить не стоит… Еще скажут, что я… Э, да что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое, а тут я ни при чем. Что мне было мешаться в это дело? Моя хата с краю, я ничего не знаю. Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами; дурень кричит, а разумный молчит… Вот и я себе молчал!..
Я не
помню,
как его
зовут, но достоверно известно, что он, вместе с одною повивальною бабкою, хочет по всему свету распространить магометанство, и оттого уже, говорят, во Франции большая часть народа признает веру Магомета.
Того гляди, еще медную кастрюлю из кухни сблаговестит, и
поминай,
как звали.
— То да не то… расе он не понимает, что такое буфет на пароходе? Оченно хорошо понимает… А вот ежели медные кастрюли плохо лежат да повар ворон считает — ну, тогда и
поминай,
как звали.
— Да уж все одно, постоим до конца! — отвечал он. Не знаю,
как зовут его, не знаю даже, жив ли он, но всегда буду
помнить торжественный тон его голоса.
Критик Григорий Ландау читает свои афоризмы. И еще другой критик, которого
зовут Луарсаб Николаевич.
Помню из читавших еще Константина Ландау из-за его категорического обо мне, потом, отзыва — Ахматовой. Ахматова: “
Какая она?” — “О, замечательная!” Ахматова, нетерпеливо: “Но можно в нее влюбиться??” — “Нельзя не влюбиться”. (Понимающие мою любовь к Ахматовой — поймут.)
Войницев. Кажется, знаю. Не
помнишь ли,
как его
зовут? (Смеется.)
—
Какое брат, матушка!..
Помнишь, на Радуницу от Патапа Максимыча приказчик наезжал, еще ночевал у тебя в светелке… Алексеем
зовут… Он самый и приезжал…
— У нас в семье,
как помню себя, завсегда говорили, что никого из бедных людей волосом он не обидел и
как, бывало, ни встретит нищего аль убогого, всегда подаст милостыню и накажет за рабу Божию Анну молиться — это мою прабабушку так
звали — да за раба Божия Гордея убиенного — это дедушку нашего, сына-то своего, что вгорячах грешным делом укокошил… говорят еще у нас в семье, что и в разбой-от пошел он с горя по жене, с великого озлобленья на неведомых людей, что ее загубили.
Как не встретить,
как не угостить дорогих гостей?..
Как не
помянуть сродников, вышедших из сырых, темных жальников на свет поднебесный?.. Услышат «окличку» родных, придут на
зов, разделят с ними поминальную тризну…
—
Как же, матушка, со всеми простился, — ответил Петр Степаныч. — И со сродниками, и с приказчиками, и со всеми другими домашними, которы на ту пору тут прилучились. Всех к себе велел позвать и каждого благословлял, а
как кого
зовут, дядюшка подсказывал ему. Чуть не всех он тут впервые увидел… Меня хоть взять — перед Рождеством двадцать седьмой мне пошел, а прадедушку чуть-чуть
помню, когда еще он в затвор-от не уходил.
Дарья Сергевна писала Прожженному, что Марко Данилыч вдруг заболел и велел ему, оставя дела, сейчас же ехать домой с деньгами и счетами. Не
помянула она, по совету Патапа Максимыча, что Марку Данилычу удар приключился. «Ежель о том узнает он, — говорил Чапурин, — деньги-то под ноготок, а сам мах чрез тын, и
поминай его
как звали». В тот же вечер поехала за Дуней и Аграфена Петровна.
—
Помните, бабы,
как он Настасье Чуркиной этак же судьбу пророчил? — бойко, развязно заговорила и резким голосом покрыла общий говор юркая молодая бабенка из таких,
каких по деревням
зовут «урви, да отдай». — Этак же спросили у него про ее судьбину, а Настасья в те поры была уж просватана, блаженный тогда
как хватит ее братишку по загорбку… Теперь брат-от у ней вон
какой стал, торгует да деньгу копит, а Настасьюшку муж каждый Божий день бьет да колотит.
—
Как я рада тебе, моя дорогая! Дня не миновало, часа не проходило, чтоб я не вспоминала про тебя. Писать собиралась,
звать тебя.
Помнишь наш уговор в Каменном Вражке? Еще гроза застала нас тогда, — крепко прижимая пылающее лицо к груди Аграфены Петровны, шептала Дуня.
— Што и говорить! Уж немец относительно штыка куда
как жидок, a австрияк так и подавно тому…
Как это скомандуют «в штыки!», так он за триста шагов живым манером,
поминай его
как звали, и побегит… Либо пардону запросит… платком махать зачнет, заместо белого флага.
— И в Америке тоже.
Какие крохи оставались — я махнул на них рукой… Да вы что же все про меня? Вы лучше про себя расскажите. Вон вы, сестричка,
какая… Вы не обидитесь? Я вас,
помню, так
звал.
— Опять дурак… Коли так, так вот что… Не видать тебе больше меня,
как ушей своих…
Поминай меня,
как звали…
В то время, к которому относится наш рассказ, в числе знатных иностранцев, проживавших в отеле и пользовавшихся особенным уважением бравого швейцара, были prince Oblonsky и princesse Pereleschin,
как звали в Париже знакомых нам князя Сергея Сергеевича Облонского и Ирену Вацлавскую, помимо ее воли коловратностью судьбы,
как, конечно,
помнит читатель, превратившуюся в Ирену Владимировну Перелешину.
Сколько ему лет — никто не знал, и сам он не
помнил. Одно только сказывал, что нес тягло еще в ту пору,
как «царица Катерина землю держала». Крепко жаловался старина на нынешние времена,
звал их «останными», потому-де, что восьмая тысяча лет в доходе и антихрист во Египетской стране народился. Слово за слово, разговорились мы с дедушкой.
И ведется речь любезно, и ходим об руку попарно, и любуются не насмотрятся наши гости,
как красуется град наш, а в нем рдеют девицы красные, да разгуливают молодцы удалые, и бросаются им в глаза всякие диковинки редкие, и стали
звать, прозывать его давно-предавно, чуть прадеды
помнят, и чужие, и свои, славным богатырем, Великим Новгородом.