Неточные совпадения
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен
помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился на берегу моря и там во всю мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного
голоса.
— Я
помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая
голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
― Всё-таки не
поминай меня лихом, Костя! ― И
голос его дрогнул.
— В самом слове нет ничего оскорбительного, — сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в
голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «
Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит!
Помяните же прощальное мое слово (при сем слове
голос его вырос, подымался выше, принял неведомую силу, — и смутились все от пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня!
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив
голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, —
помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья.
Кроме этих слов, он ничего не
помнил, но зато эти слова
помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком в сторону дирижера, как бы желая ударить его по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные
голоса...
Слушать его было трудно,
голос гудел глухо, церковно,
мял и растягивал слова, делая их невнятными. Лютов, прижав локти к бокам, дирижировал обеими руками, как бы укачивая ребенка, а иногда точно сбрасывая с них что-то.
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг царя, единственного защитника народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим
голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он
мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки
голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он
помнил, что кричал не своим
голосом и не свои слова.
— Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался
голос!
Помнишь Casta diva?
— Право, ребята,
помяните мое слово, — продолжал первый
голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, — тот беспременно умрет… Прощай, Мотенька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим…
— Эта женщина… — задрожал вдруг мой
голос, — слушайте, Андрей Петрович, слушайте: эта женщина есть то, что вы давеча у этого князя говорили про «живую жизнь», —
помните?
Вопил, впрочем, один
голос, именно пожилой соседки, а вчерашний молодой
голос, который я слишком хорошо запомнил, — совсем молчал;
помню, что мне это, с первой мысли, пришло тогда в голову.
— Многое
помню. Как только себя в жизни запомнила, с тех пор любовь и милость вашу над собой увидела, — проникнутым
голосом проговорила она и вся вдруг вспыхнула.
Не описываю поднявшейся суматохи; такая история была здесь совершенною новостью. У Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него тем славилась. Но я не
помнил себя. Среди шума и криков вдруг послышался
голос Зерщикова...
— «Ну,
помянете меня!» — сказал он пророческим
голосом.
— И нам, и нам тоже итог подвел, — присоединился третий
голос, — в начале-то речи,
помните, что все такие же, как Федор Павлович?
— Вы меня не узнаете, барин? — прошептал опять
голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и где узнать! Я Лукерья…
Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила…
помните, я еще запевалой была?
Живо
помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым
голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Тут было не до разбора —
помню только, что в первые минуты ее
голос провел нехорошо по моему сердцу, но и это минутное впечатление исчезло в ярком свете радости.
Я, впрочем, не
помню, чтобы встречались хорошие
голоса, но хуже всего было то, что и певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали слова, картавили, закатывали глаза и вообще старались дать понять, что, в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Я живо
помню, как в этот вечер в замирающих тонах глубокого
голоса Авдиева, когда я закрывал глаза или глядел на смутную гладь камышей, мне виделась степь, залитая мечтательным сиянием, колышущаяся буйной травой, изрезанная молчаливыми ярами.
Не
помню, как я очутился в комнате матери у бабушки на коленях, пред нею стояли какие-то чужие люди, сухая, зеленая старуха строго говорила, заглушая все
голоса...
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким
голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не
помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в
голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью.
Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Мы знакомы еще с того шального вечера, когда вы поразили нас всех знанием французского языка и когда вы говорили. То, что вы говорили, было — между нами — парадоксально, но зато как это было сказано!.. До сих пор я
помню тон вашего
голоса, такой горячий, выразительный… Итак… Елена Викторовна, — обратился он опять к Ровинской, садясь на маленькое низкое кресло без спинки, — чем я могу быть вам полезен? Располагайте мною.
— Тридцать, — говорит Манька обиженным
голосом, надувая губы, — ну да, тебе хорошо, ты все ходы
помнишь. Сдавай… Ну, так что же дальше, Тамарочка? — обращается она к подруге. — Ты говори, я слушаю.
Очень
помню, что мать, а иногда нянька держит меня на руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя слабым
голосом: «Супу, супу», — которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи.
Я
помню только, что вдруг начал слышать радостные
голоса: «Слава богу, слава богу, бог дал вам братца, маменька теперь будет здорова».
— Я не
помню! — сказала m-me Фатеева каким-то протяжным
голосом.
Я не
помню, что я еще говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать тем же хриплым, удушливым
голосом.
Из внутренностей его, словно из пустого пространства, без всяких с его стороны усилий, вылетает громкий, словно лающий
голос, — особенность, которая, я
помню, еще в детстве поражала меня, потому что при первом взгляде на его сухопарую, словно колеблющуюся фигуру скорее можно было ожидать ноющего свиста иволги, нежели собачьего лая.
— А голос-то у вас, Никифор Петрович, прежний остался!
Помните, как вы однажды тетеньку Прасковью Ивановну испугали? — сказал я, здороваясь с ним.
— А, попалась… Ха-ха!.. — кричал хриплый
голос, по которому Луша едва узнала Прасковью Семеновну. — Ты отбила мое место, но я тебе устрою штуку. Ты будешь меня
помнить… Ха-ха!..
— Ага, — чей-то торжествующий
голос — передо мною затылок и нацеленный в небо палец — очень отчетливо
помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя — белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.
Между тем Тыбурций быстро отпер входную дверь и, остановившись на пороге, в одну секунду оглядел нас обоих своими острыми рысьими глазами. Я до сих пор
помню малейшую черту этой сцены. На мгновение в зеленоватых глазах, в широком некрасивом лице уличного оратора мелькнула холодная и злорадная насмешка, но это было только на мгновение. Затем он покачал головой, и в его
голосе зазвучала скорее грусть, чем обычная ирония.
Лицо Маслобойникова сияло; он
мял губами гораздо более прежнего, и в
голосе его слышались визгливые перекатистые тоны, непременно являющиеся у человека, которого сердце до того переполнено радостию, что начинает там как будто саднить. Мне даже показалось, что он из дому Мавры Кузьмовны сбегал к себе на квартиру и припомадился по случаю столь великого торжества, потому что волосы у него не торчали вихрами, как обыкновенно, а были тщательно приглажены.
И что ж! только что стали новопреставленную Анну на литии
поминать, как вдруг сверху
голос: Анна, да не та!
— Нет, это не мое личное мнение, — возразила спокойным
голосом генеральша, — покойный муж мой был в столицах всей Европы и всегда говорил, — ты, я думаю, Полина,
помнишь, — что лучше Петербурга он не видал.
— Будем надеяться, — воскликнул Дöнгоф, — что наша бывшая франкфуртская красавица еще жива и не покинула Нью-Йорка! Кстати, — прибавил он, понизив
голос, — а что та русская дама, что,
помните, гостила тогда в Висбадене — госпожа фон Бо… фон Бозолоф — еще жива?
— Оленька, — сказал Александров дрожащим
голосом, — может быть, вы
помните те четыре слова, которые я сказал вам на балу в нашем училище.
Вскоре густой веселый туман обволок души, сознание и члены юнкеров. Они еще
помнили кое-как мерное, упругое и усыпляющее качание парных колясок на резиновых шинах. Остальное уплыло из памяти. Как сквозь сон, им мерещился приезд прямо на батальонную линию и сухой
голос Хухрика...
— О, это я могу тебе объяснить! — сказал окончательно гнусливым
голосом камер-юнкер. — Название это взято у Дюма, но из какого романа — не
помню, и, по-моему, эти сборища, о которых так теперь кричит благочестивая Москва, были не больше как свободные, не стесняемые светскими приличиями, развлечения молодежи. Я сам никогда не бывал на таких вечерах, — соврал, по мнению автора, невзрачный господин: он, вероятно, бывал на афинских вечерах, но только его не всегда приглашали туда за его мизерность.
—
Помню! — ответил он, тщетно усиливаясь сообщить твердость дрогнувшему
голосу.
— Это младшего-то барина, Семена Афанасьевича, жену?
Помним. Красавица была, царствие небесное… Померла. Давно. Вот уж жалости было, как на деревню ее привезли… Бабы, что есть,
голосом голосили…
Это была личность, популярная по тракту, и кому часто доводилось ездить этими местами, тот непременно замечал и
помнил Кривоносого Силуяна, с его синими глазами, глубоким
голосом и бесконечными рассказами.
Вот и гроб опустили в землю; «прррощай, брат!» — восклицает Иудушка, подергивая губами, закатывая глаза и стараясь придать своему
голосу ноту горести, и вслед за тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то не забудьте в дом взять! да на чистенькую скатертцу поставьте… братца опять в доме
помянуть!
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один
голос, опрокинувшись на землю,
помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
— Здравствуй, бабуся! — сказал я громким, бодрым
голосом. — Не узнаешь, должно быть, меня?
Помнишь, я в прошлом месяце заходил про дорогу спрашивать? Ты мне еще гадала?