Неточные совпадения
Разве ты не знаешь, что уж несколько
лет от меня его и в памятцах за упокой
поминали?
В прошлом
году, зимой — не
помню, какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помавающим.
Кроме того, этот вопрос со стороны Левина был не совсем добросовестен. Хозяйка зa чаем только что говорила ему, что они нынче
летом приглашали из Москвы Немца, знатока бухгалтерии, который за пятьсот рублей вознаграждения учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка 3000 с чем-то рублей. Она не
помнила именно сколько, но, кажется, Немец высчитал до четверти копейки.
Он решительно не
помнил этого, но она уже
лет десять смеялась этой шутке и любила ее.
Алексей Александрович рос сиротой. Их было два брата. Отца они не
помнили, мать умерла, когда Алексею Александровичу было десять
лет. Состояние было маленькое. Дядя Каренин, важный чиновник и когда-то любимец покойного императора, воспитал их.
— Очень приятно. Как же! Очень хорошо
помню. В прошлом
году у Николая Ивановича, предводителя.
— Да, вот ты бы не впустил! Десять
лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про себя
помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
Но его порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал сорока
лет, и он
помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят
лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете
лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
— Да с
год. Ну да уж зато памятен мне этот
год; наделал он мне хлопот, не тем будь
помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
— Я должен благодарить вас, генерал, за ваше расположение. Вы приглашаете и вызываете меня словом ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также говорить вам ты. Но позвольте вам заметить, что я
помню различие наше в
летах, совершенно препятствующее такому фамильярному между нами обращению.
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где
мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных
лет,
Как на лугах ваш легкий след.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы
помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших
лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
Я очень хорошо
помню, как раз за обедом — мне было тогда шесть
лет — говорили о моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице, говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка, и, наконец, уступая доводам отца и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; и потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и сказала...
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости
лет встретиться с товарищем юности, то чтобы
помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько
лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне,
помните?
Тогда еще, в тот же самый
год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное,
помните?
И
помни, опять с прежним условием: эти износишь, на будущий
год другие даром берешь!
2-й. Ну да, как же! Само собой, что расписано было. Теперь, ишь ты, все впусте оставлено, развалилось, заросло. После пожару так и не поправляли. Да ты и пожару-то этого не
помнишь, этому
лет сорок будет.
И только? будто бы? — Слезами обливался,
Я
помню, бедный он, как с вами расставался. —
Что, сударь, плачете? живите-ка смеясь…
А он в ответ: «Недаром, Лиза, плачу,
Кому известно, что́ найду я воротясь?
И сколько, может быть, утрачу!» —
Бедняжка будто знал, что
года через три…
Он хорошо
помнил опыт Москвы пятого
года и не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
— Вы этим — не беспокойтесь, я с юных
лет пьян и в другом виде не
помню, когда жил. А в этом — половине лучших московских кухонь известен.
— Я — вроде анекдота, автор — неизвестен. Мать умерла, когда мне было одиннадцать
лет, воспитывала меня «от руки» —
помните Диккенса? — ее подруга, золотошвейка; тоже умерла в прошлом
году.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее
помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть
лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Не выношу кротких! Сделать бы меня всемирным Иродом, я бы как раз объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей страдания. Не уважаю кротких! Плохо с ними, неспособные они, нечего с ними делать. Не гуманный я человек, я как раз железо произвожу, а — на что оно кроткому? Сказку Толстого о «Трех братьях»
помните? На что дураку железо, ежели он обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в
год.
— Ты с первой встречи остался в памяти у меня.
Помнишь — на дачах? Такой ягненок рядом с Лютовым. Мне тогда было шестнадцать
лет…
— Мухи никого не боятся… Мухи у тебя в бороде жили,
помнишь —
летом?
— A propos о деревне, — прибавил он, — в будущем месяце дело ваше кончится, и в апреле вы можете ехать в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не
помните, вы пяти
лет были, когда папа выехал оттуда и увез вас.
— Прошлый раз, восемь
лет назад, рублев двести стало — как теперь
помню, — подтвердил Захар.
— Нет, дай мне плакать! Я плачу не о будущем, а о прошедшем… — выговаривала она с трудом, — оно «поблекло, отошло»… Не я плачу, воспоминания плачут!..
Лето… парк…
помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это все приросло к сердцу: больно отрывать!..
— Ну, прощай, — заключил Штольц, — так я скажу Ольге, что
летом мы увидим тебя, если не у нас, так в Обломовке.
Помни: она не отстанет!
— Где ей
помнить: ей и пяти
лет не было…
Когда мне было
лет семь, за мной,
помню, ходила немка Маргарита: она причесывала и одевала меня, потом будили мисс Дредсон и шли к maman.
В истории знала только двенадцатый
год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем;
помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов…
Помнишь ли, сколько за последние
года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
— Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда,
лет сорок назад, никто не
помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама,
помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это
летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить.
Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в
год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Барин
помнит даже, что в третьем
году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Спрашивала она старца: можно ли ей
помянуть сыночка своего Васеньку, заехавшего по службе далеко в Сибирь, в Иркутск, и от которого она уже
год не получала никакого известия, вместо покойника в церкви за упокой?
— Я все
помню, Алеша, я
помню тебя до одиннадцати
лет, мне был тогда пятнадцатый
год.
Например, письмоводитель, очутившийся тоже за занавеской, суетившийся и прислуживавший, обратил внимание Николая Парфеновича на фуражку, которую тоже ощупали: «
Помните Гриденку-писаря-с, — заметил письмоводитель, —
летом жалованье ездил получать на всю канцелярию, а вернувшись, заявил, что потерял в пьяном виде, — так где же нашли?
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем
мнил доказать свое преступление и что четырнадцать
лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Председатель был плотный, коренастый человек, ниже среднего роста, с геморроидальным лицом,
лет пятидесяти, с темными с проседью волосами, коротко обстриженными, и в красной ленте — не
помню уж какого ордена.
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три
года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не
помнить, все эти двадцать три
года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать
лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках.
Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Скончался он, когда было мне всего лишь два
года от роду, и не
помню я его вовсе.
— Еду! — воскликнула она вдруг. — Пять моих
лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена судьба… Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все, чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь… Не
поминай меня лихом и ты, Ракитка. Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная!
Но и до того еще как читать научился,
помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще восьми
лет от роду.
И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать
лет потом не встречались, — все-таки будем
помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни,
помните, там у мостика-то? — а потом так все его полюбили.
О грозе со снегом он сказал, что раньше гром и молния были только
летом, зимние же грозы принесли с собой русские. Эта гроза была третья, которую он
помнил за всю свою жизнь.