Неточные совпадения
— Да, да,
помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я
помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни
о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни
разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
Наша встреча сначала была холодна, неприятна, натянута, но ни Белинский, ни я — мы не были большие дипломаты; в продолжение ничтожного
разговора я
помянул статью
о «Бородинской годовщине».
Помню, как однажды Наташа, наслушавшись
наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать
о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала: что я именно делаю, и, когда я перед ней не открылся, взяла с меня клятву, что я не сгублю себя как лентяй и праздношатайка.
—
Помнишь наш разговор о севере и юге, еще тогда давно,
помнишь? Не думай, я от своих слов не отпираюсь. Ну, положим, я не выдержал борьбы, я погиб… Но за мной идут другие — сотни, тысячи других. Ты пойми — они должны одержать победу, они не могут не победить. Потому что там черный туман на улицах и в сердцах и в головах у людей, а мы приходим с ликующего юга, с радостными песнями, с милым ярким солнцем в душе. Друг мой, люди не могут жить без солнца!
— Вот что! — Она помолчала и в колебании взглянула на Токарева. — Дайте мне честное слово, что вы никому не станете рассказывать
о нашем разговоре, —
помните, тогда вечером, в Изворовке, когда с Сережей сделался припадок?
— Да. Видите, оно так и есть. Но однажды —
помните, в тот вечер, когда с вами произошел припадок, — она созналась мне, что чувствует приближение и победу «невидимого». Чтоб не покориться ему, она видела только одно средство — смерть. Но чтоб эта смерть поменьше доставила горя близким.
Разговор был чисто отвлеченный… Ну, а перед самою смертью, почти уже в бреду, она взяла с меня слово никому не рассказывать
о нашем разговоре… Как вы думаете, можно из этого что-нибудь заключить?
С этим путейцем-романистом мне тогда не случилось ни разу вступить в
разговор. Я был для этого недостаточно боек; да он и не езжал к нам запросто, так, чтобы набраться смелости и заговорить с ним
о его повести или вообще
о литературе. В двух-трех более светских и бойких домах, чем
наш, он, как я
помню, считался приятелем, а на балах в собрании держал себя как светский кавалер, танцевал и славился остротами и хорошим французским языком.
Не
помню, случилось ли мне проговориться, —
помню только чрезвычайно отчетливо часть
нашего разговора, бывшего тотчас после обеда в парке акционерного дома, и где Гончаров сам, говоря
о способности писателя к захватыванию в свои произведения больших полос жизни, выразился такой характерной фразой, и притом без малейшего раздражения...