Неточные совпадения
— Я
понимаю именно такую охоту, — говорила Зося. — Это совсем не то, что убивать птицу из-под собаки… Охота с ружьем — бойня. А здесь есть риск, есть
опасность.
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему
понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной
опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
Осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии, пожилой и почтеннейший старичок), он заключил, что припадок чрезвычайный и «может грозить
опасностью», что покамест он, Герценштубе, еще не
понимает всего, но что завтра утром, если не помогут теперешние средства, он решится принять другие.
По вздоху, вырвавшемуся у моих спутников, я
понял, что мы действительно подвергались серьезной
опасности.
По тревожному тону его голоса я
понял, что нам грозит
опасность, и оглянулся назад.
Люди разгружали лодку, сушили одежду и грелись у огня. Лица их были серьезны. Каждый
понимал, что мы только что избегли смертельной
опасности и потому было не до шуток.
Я по крайней мере так догадываюсь и
понимаю, что он испугался этого поручения, хоть тут ровно для него нет никакой
опасности.
Тут только я
понял, какой
опасности мы подвергались, и боязнь, отвращение от переправ через большие реки прочно поселилась в моей душе.
Она
понимала, что такую жизнь можно любить, несмотря на ее
опасность, и, вздыхая, оглядывалась назад, где темной узкой полосой плоско тянулось ее прошлое.
Сидя в этой уютной комнатке, обитой голубыми обоями, с диваном, кроватью, столом, на котором лежат бумаги, стенными часами и образом, перед которым горит лампадка, глядя на эти признаки жилья и на толстые аршинные балки, составлявшие потолок, и слушая выстрелы, казавшиеся слабыми в блиндаже, Калугин решительно
понять не мог, как он два раза позволил себя одолеть такой непростительной слабости; он сердился на себя, и ему хотелось
опасности, чтобы снова испытать себя.
— Эта
опасность («про какую он говорит
опасность, сидя на Северной», подумал Козельцов), лишения, ничего достать нельзя, — продолжал он, обращаясь всё к Володе. — И что вам за охота, я решительно вас не
понимаю, господа! Хоть бы выгоды какие-нибудь были, а то так. Ну, хорошо ли это, в ваши лета вдруг останетесь калекой на всю жизнь?
— Я
понимаю, что вы уж слишком заигрались, — упорно продолжал Петр Степанович, — но ведь это не скандальчики с Юлией Михайловной. Я собрал вас сюда, господа, чтобы разъяснить вам ту степень
опасности, которую вы так глупо на себя натащили и которая слишком многому и кроме вас угрожает.
— Ну, а я так нет!.. Я не таков! — возразил, смеясь, Ченцов. — Не знаю, хорошее ли это качество во мне или дурное, но только для меня без препятствий, без борьбы, без некоторых
опасностей, короче сказать, без того, чтобы это был запрещенный, а не разрешенный плод, женщины не существует: всякая из них мне покажется тряпкой и травою безвкусной, а с женою, вы
понимаете, какие же могут быть препятствия или
опасности?!.
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом
понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать
опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Не
понимаю я чего-то, — заявил Кожемякин, напряжённо сморщив лицо, — какая
опасность? Ежели все люди начинают
понимать общий свой интерес…
Ветер дул в спину. По моему расчету, через два часа должен был наступить рассвет. Взглянув на свои часы с светящимся циферблатом, я увидел именно без пяти минут четыре. Ровное волнение не представляло
опасности. Я надеялся, что приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на «Бегущей» можно было
понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной в эту дикую ночь?
Хотя Кирша был и запорожским казаком, но
понимал, однако ж, что нельзя было Юрию в одно и то же время мстить Шалонскому и быть мужем его дочери; а по сей-то самой причине он решился до времени молчать, не упуская, впрочем, из виду главнейшей своей цели, то есть спасения Юрия от грозящей ему
опасности.
Жизнь его пошла ровно и гладко. Он хотел нравиться хозяину, чувствовал,
понимал, что это выгодно для него, но относился к старику с подстерегающей осторожностью, без тепла в груди. Страх перед людьми рождал в нём желание угодить им, готовность на все услуги ради самозащиты от возможного нападения. Постоянное ожидание
опасности развивало острую наблюдательность, а это свойство ещё более углубляло недоверие к людям.
Елену начало сильно трясти, так, что угрожала
опасность ее положению; она, однако, ничего этого не чувствовала и не
понимала.
Невинны! на чем основано это мнение? На том ли, что все они славословят и поют хвалу? На том ли, что все в одно слово прорицают: тише! не расплывайтесь! не заезжайте! не раздражайте?! Прекрасно. Я первый бы согласился, что нет никакой
опасности, если бы они кричали"тише!" — каждый сам по себе. Но ведь они кричат все вдруг, кричат единогласно —
поймите это, ради Христа! Ведь это уж скоп! Ведь этак можно с часу на час ожидать, что они не задумаются кричать"тише!" — с оружием в руках! Ужели же это не анархия?!
— Вот и люби меня эдак же, — предложил Пётр, сидя на подоконнике и разглядывая искажённое лицо жены в сумраке, в углу. Слова её он находил глупыми, но с изумлением чувствовал законность её горя и
понимал, что это — умное горе. И хуже всего в горе этом было то, что оно грозило
опасностью длительной неурядицы, новыми заботами и тревогами, а забот и без этого было достаточно.
Он смутно почувствовал, что сказано им не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить жену и отвести от себя
опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб жена сразу
поняла её, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего в ней до этой поры не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил...
Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на странице «
Опасности поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я
понял, что значит настоящее знание.
Она тоже стала одеваться. Только теперь, глядя на нее, Коврин
понял всю
опасность своего положения,
понял, что значат черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший.
— Послушай… 1081 статья уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть
опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье…
понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведет это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в каторжные работы.
— Егорки — не бойся! Ты какой-нибудь заговор против страха ночного знаешь? Егорка ночному страху предан, он смерти боится. У него на душе грех велик лежит… Я иду раз ночью мимо конюшни, а он стоит на коленках — воет: «Пресвятая матушка владычица Варвара, спаси нечаянные смерти», [«Пресвятая матушка владычица Варвара, спаси нечаянныя смерти» — молитва, обращенная к Варваре Великомученице; считалось, что она спасает от пожаров, кораблекрушений и от всякой неожиданной
опасности.] —
понимаешь?
14) Ответ запорожца Кирши на вопрос Алексея: для чего он не предуведомил их о разбойниках? самый странный; он говорит: я боялся, что вы не сумеете притвориться, и т. д. Это пустое оправданье; да разве он не мог также хватить Омляша по голове, не доезжая до оврага, где спрятаны его товарищи? Какой
опасности подвергал он и себя и своих благодетелей без всякой причины! Не
понимаем даже, для чего автору было это нужно?
Якорев (обижен). Как нечем? Я подвергал жизнь
опасности, и ты, дворянин, должен
понимать…
— Да, но это им было сделано по великодушию, по состраданию, и притом с такой борьбой и с
опасностью: он
понимал, что, спасая жизнь другому человеку, он губит самого себя… Это высокое, святое чувство!
— Конечно, — прибавлял Корытников, — я знал, что иду почти на верную смерть, я
понимал всю страшную
опасность своего положения; но я шел… я шел… puisque la noblesse oblige… [Поскольку положение обязывает… (фр.).] Это был мой долг.
Бог лишил их и «плодов древа жизни», ибо они могли бы давать лишь магическое бессмертие; без духовного на него права, и оно повело бы к новому падению [Как указание
опасности новых люциферических искушений при бессмертии следует
понимать печальную иронию слов Божьих: «вот Адам стал как один из нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (3:22).].
Как только что якорь грохнул в воду, все радостно поздравили друг друга с приходом на рейд после шестидесятидневного плавания. Совершенно позабыв об акулах и кайманах, некоторые из молодежи тотчас же стали купаться, и только на другое утро, когда из Батавии приехали разные поставщики, объяснившие, что рейд кишит акулами и кайманами, молодые моряки
поняли, какой они подвергались
опасности, и уж более не повторяли своих попыток.
Взглядывая на это раскрасневшееся, еще возбужденное лицо Ашанина, на эти еще блестевшие отвагой глаза, адмирал словно бы
понял все те мотивы, которые заставили Ашанина не видать
опасности, и не только не гневался, а, напротив, в своей душе лихого моряка одобрил Ашанина.
— Только сумасшедшие могут не брать рифов в такой ветер… Только безумные молодые люди! Разве вы не
понимали, какой
опасности подвергали и себя и, главное, людей, которые были под вашей командой?
Володя почувствовал глубочайшую истину в этих словах доброго и необыкновенного симпатичного матроса и
понял, как фальшивы и ложны его собственные понятия о стыде страха перед
опасностью.
Отец Прохор не сказал ей, какая
опасность угрожала Дуне и от какой беды спасена она, потому Аграфена Петровна и не могла
понять, отчего это ее подруга убежала из того дома в одном платье, бросивши пожитки.
Напрасно мы уговаривали его сообща. Он стоял на своем и приводил следующие доводы: первое предостережение было от лишайников, которое никто из нас не
понял. Теперь упала ель, которую в таких случаях нельзя ни перерубить, ни обходить. Итти дальше значит подвергнуться явной
опасности. Ноздрин стал над ним подтрунивать. Тогда Вандага рассердился и сказал...
Я
понял, какой
опасности подвергался Ноздрин. Не обратив внимания на условные знаки, он задел бы нить и был бы убит наповал.
Одна из нерп вынырнула так близко от лодки, что гребцы едва не задели ее веслом по голове. Она сильно испугалась и поспешно погрузилась в воду. Глегола схватил ружье и выстрелил в то место, где только что была голова животного. Пуля булькнула и вспенила воду. Через минуты две-три нерпа снова появилась, но уже дальше от лодки. Она с недоумением глядела в нашу сторону и, казалось, не
понимала, в чем дело. Снова выстрел и снова промах. На этот раз нерпа исчезла совсем. Она
поняла об угрожающей ей
опасности.
Поэтому, когда Висленев, коснувшись в разговоре с нею
опасности, какую имеет для нее пребывание в живых племянника ее мужа, ничего не значащего кавалериста Кюлевейна, выговорил: «а если его… того?» и при этом сделал выразительный знак кистью руки, согнутой в виде чайничка, Глафире сделалось невыносимо противно, что ее проник и
понял этот глубоко презираемый ею monsieur Borné, сохраняемый и приготовляемый ею хотя и на самую решительную, но в то же время на самую низкую послугу.
Предупредите Глафиру, что ей грозит большая
опасность, что муж ее очень легко может потерять все, и она будет ни с чем, — я это знаю наверное, потому что немножко
понимаю по-польски и подслушала, как Казимира сказала это своему bien aimé, что она этого господина Бодростина разорит, и они это исполнят, потому что этот bien aimé самый главный зачинщик в этом деле водоснабжения, но все они, Кишенский и Алинка, и Казимира, всех нас от себя отсунули и делают все страшные подлости одни сами, все только жиды да поляки, которым в России лафа.
Мне угрожает
опасность. Это чувствую я, и это знают мои мускулы, оттого они в такой тревоге, теперь я
понял это. Ты думаешь, что я просто струсил, человече? Клянусь вечным спасением — нет! Не знаю, куда девался мой страх, еще недавно я всего боялся: и темноты, и смерти, и самой маленькой боли, а сейчас мне ничего не страшно. Только странно немного… так говорят: мне странно?
Но что это? Иоле слышит чей-то резкий голос, окликающий его в темноте. Неужели третий часовой, которого он не приметил прежде? Или это проснулся кто-то из орудийной прислуги? Не все ли равно, кто!
Опасность налицо и нечего о ней рассуждать дольше! Отвечать опасно. Иоле отлично
понимает это… С быстротой, свойственной ему, он бросается к борту… Секунда, одна секунда задержки только и, быстро сбросив с ног неприятельские сапоги, юноша турманом летит в темную пучину реки…
Милица, пораженная страшным зрелищем, открывшимся на площади y костела, не
поняла даже в первую минуту грозившей им в лице приближавшегося кавалерийского взвода
опасности. То и дело глаза её направлялись в сторону полуразрушенного селения, приковываясь взглядом к страшной площадке.
— Да, дурья голова,
пойми ты! Медаль дается, когда человека спасают с
опасностью жизни. А ты что, — версту лишнюю прошел, и за это требуешь медали!
Семен Иоаникиевич, конечно, сам далеко не думал того, что говорил. Он хорошо
понимал все
опасности предпринятого Ермаком Тимофеевичем похода в сибирские дебри, но не молодой же девушке, любящей человека, отправившегося в этот опасный поход, говорить ему было всю горькую правду. Ее надо было утешить, ободрить. Он это и сделал.
Один Яков Потапович яснее всех
понимал всю
опасность положения. Он угадывал, что князь Василий, княжна и он сам — намеченные жертвы, что тучи сгустились над их головами, что надо ожидать грозы.
В ее чистом взгляде ему казалось почерпнул он еще большую силу для борьбы, а потому нашел ненужным тревожить ее пустыми опасениями, да и как он мог этой чистой девушке рассказать всю ту
опасность, которая предстояла ему в будуаре Салтыковой. Она бы и не
поняла его. Так думал он и молчал.
По мере того, как он говорил, Яков Потапович делался все бледнее и бледнее: выражение отчаяния появилось на его лице. Он
понял весь ужас их положения, грозящего
опасностью для самой жизни спасенной им девушки.
Иван Павлович следил за ней тревожным взглядом. Он один из окружающих ее
понимал страшную
опасность, в которой она находится, видел быстрое развитие ее внутренних, нравственных страданий, в таких резких формах отражающихся на ее и без того слабом организме. Он чуял приближающуюся беду и оставался бессильным, немым зрителем угасающей юной, дорогой для него жизни.