Неточные совпадения
Меж ими всё рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду, —
Всё подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много
понимал,
Прилежно юноше внимал.
«Куда? Уж эти мне
поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу
понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
— Нечего — меч его.
Поэту в мире делать нечего —
понимаете?
Я ведь пребываю поклонником сих двух
поэтов истории, а особенно — первого, ибо никто, как он, не
понимал столь сердечно, что Россия нуждается во внимательном благорасположении, а человеки — в милосердии.
Затем он сознался, что плохо
понимает, чего хотят поэты-символисты, но ему приятно, что они не воспевают страданий народа, не кричат «вперед, без страха и сомненья» и о заре «святого возрожденья».
— И, кроме того, Иноков пишет невозможные стихи, просто, знаете, смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных
поэтов, — не хотите ли посмотреть? Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо
понимаю новую поэзию…
Тебе — но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение
поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, не признанное вновь?
— Вы
поэт, артист, cousin, вам, может быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я не знаю, что еще! Вы не
понимаете покойной, счастливой жизни, я не
понимаю вашей…
Море… Здесь я в первый раз
понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от
поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Милорадович был воин-поэт и потому
понимал вообще поэзию. Грандиозные вещи делаются грандиозными средствами.
Отсюда легко
понять поле, на котором мы должны были непременно встретиться и сразиться. Пока прения шли о том, что Гете объективен, но что его объективность субъективна, тогда как Шиллер —
поэт субъективный, но его субъективность объективна, и vice versa, [наоборот (лат.).] все шло мирно. Вопросы более страстные не замедлили явиться.
«Я не могу еще взять, — пишет он в том же письме, — те звуки, которые слышатся душе моей, неспособность телесная ограничивает фантазию. Но, черт возьми! Я
поэт, поэзия мне подсказывает истину там, где бы я ее не
понял холодным рассуждением. Вот философия откровения».
Тогда читатели и без всяких эстетических (обыкновенно очень туманных) рассуждений
поняли бы, какое место в литературе принадлежит и тому и другому
поэту.
— Вы, звезды, чистые звезды, — повторил Лемм… — Вы взираете одинаково на правых и на виновных… но одни невинные сердцем, — или что-нибудь в этом роде… вас
понимают, то есть нет, — вас любят. Впрочем, я не
поэт, куда мне! Но что-нибудь в этом роде, что-нибудь высокое.
Не беспокойтесь; а впрочем, хоть бы и так, безо всяких причин; вы
поэт, вы меня
поймете, да я уж и говорил вам об этом.
— Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то
поэт; именно, настоящий
поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не хуже его. Я старик, оскорбленный отец; ты — русский литератор, и потому лицо тоже почетное, можешь быть секундантом и… и… Я уж и не
понимаю, чего ж тебе еще надобно…
— Прощайте, мой
поэт. Надеюсь, вы меня
поняли…
— Вы бы не были молодым моим другом, если б отвечали иначе! Я так и знал, что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете и
поймете, а теперь вам еще нужно пряничка. Нет, вы не
поэт после этого: эта женщина
понимала жизнь и умела ею воспользоваться.
Снова медленный, тяжкий жест — и на ступеньках Куба второй
поэт. Я даже привстал: быть не может! Нет, его толстые, негрские губы, это он… Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое… Губы у него трясутся, серые. Я
понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей — но все же: так волноваться…
— Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а будут года хуже, и я хоть не
поэт и не литератор, а очень хорошо
понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
— Сама я не могу писать, — отвечала Полина, — но, знаете, я всегда ужасно желала сблизиться с каким-нибудь
поэтом, которому бы рассказала мое прошедшее, и он бы мне растолковал многое, чего я сама не
понимаю, и написал бы обо мне…
— Нет, еще слово, — заговорила Лиза, — ведь
поэт должен пробуждать сочувствие к себе. Байрон великий
поэт, отчего же вы не хотите, чтоб я сочувствовала ему? разве я так глупа, ничтожна, что не
пойму?..
Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута;
поняли, что
поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
На высоте, на снеговой вершине,
Я вырезал стальным клинком сонет.
Проходят дни. Быть может, и доныне
Снега хранят мой одинокий след.
На высоте, где небеса так сини,
Где радостно сияет зимний свет,
Глядело только солнце, как стилет
Чертил мой стих на изумрудной льдине.
И весело мне думать, что
поэтМеня
поймет. Пусть никогда в долине
Его толпы не радует привет!
На высоте, где небеса так сини,
Я вырезал в полдневный час сонет
Лишь для того, кто на вершине…
Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами
поэта: «И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад земных подводный ход, и дольней лозы прозябанье!» Точно в такой же почти сверхъестественной власти у Бема были и языки иностранные, из которых он не знал ни единого; несмотря на то, однако, как утверждал друг его Кольбер, Бем
понимал многое, когда при нем говорили на каком-нибудь чужом языке, и
понимал именно потому, что ему хорошо известен был язык натуры.
Поэты старого доброго времени очень тонко это
понимали и потому, ни на ком исключительно не останавливаясь и никого не обижая, всем подносили посильные комплименты.
— Я сегодня целое утро разговаривал с вашей матушкой, — продолжал он, — она необыкновенная женщина. — Я
понимаю, почему все наши
поэты дорожили ее дружбой. А вы любите стихи? — спросил он, помолчав немного.
Я ведь думал только, что ты выходишь за меня, за великого
поэта (за будущего то есть), не хотел
понимать тех причин, которые ты выставляла, прося повременить свадьбой, мучил тебя, тиранил, упрекал, презирал, и дошло наконец до угрозы моей тебе этой запиской.
Никакой спорт, никакие развлечения и игры никогда не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекции я мог весь отдаваться страсти и
понимал, что вдохновение не выдумка
поэтов, а существует на самом деле. И я думаю, Геркулес после самого пикантного из своих подвигов не чувствовал такого сладостного изнеможения, какое переживал я всякий раз после лекций.
Я заставал его часто, что он крепко спал на своей оттоманке, а книга валялась около него на полу, и потом он вскоре приносил ее и ставил на место. В другой раз он нападал на какую-нибудь небольшую книжонку и читал ее удивительно долго и внимательно, точно как будто или не
понимал ее, или старался выучить наизусть. Долее всего он возился над Гейне, часто по целым часам останавливаясь над какою-нибудь одной песенкой этого
поэта.
Понять, уметь сообразить или почувствовать инстинктом и передать понятое — вот задача
поэта при изображении большей части изображаемых им лиц.
Против этого можно сказать: правда, что первообразом для поэтического лица очень часто служит действительное лицо; но
поэт «возводит его к общему значению» — возводить обыкновенно незачем, потому что и оригинал уже имеет общее значение в своей индивидуальности; надобно только — и в этом состоит одно из качеств поэтического гения — уметь
понимать сущность характера в действительном человеке, смотреть на него проницательными глазами; кроме того, надобно
понимать или чувствовать, как стал бы действовать и говорить этот человек в тех обстоятельствах, среди которых он будет поставлен
поэтом, — другая сторона поэтического гения; в-третьих, надобно уметь изобразить его, уметь передать его таким, каким
понимает его
поэт, — едва ли не самая характеристическая черта поэтического гения.
Не будем говорить о том, часто ли и в какой степени художник и
поэт ясно
понимают, что именно выразится в их произведении, — бессознательность художнического действования давно уже стала общим местом, о котором все толкуют; быть может, нужнее ныне резко выставлять на вид зависимость красоты произведения от сознательных стремлений художника, нежели распространяться о том, что произведения истинно творческого таланта имеют всегда очень много непреднамеренности, инстинктивности.
Бенни во всей этой нечистой игре с передержкой мыслей не мог
понять ничего, да и укорим ли мы в этом его, чужеродца, если только вспомним, что наши коренные и умные русские люди, как, например,
поэт Щербина, тогда до того терялись, что не знали уже, что оберегать И над чем потешаться?
Державин не мог
понять, что это значит, по вскоре узнал, что переложение 81-го псалма принято за «якобинские стихи» и что уже велено секретно допросить
поэта через Шешковского, «для чего он и с каким намерением пишет такие стихи».
Г. Милюков справедливо говорит: «Общество скоро
поняло, что любимый
поэт оставил его, что народные радости и печали не находят уже в нем горячего сочувствия и даже встречают холодное презрение.
Самые недостатки некоторых стихотворений, напр. дум, происходят от того, что
поэт брался в них за представление таких предметов, которые он еще не совсем ясно
понимал и в которых поэтому не могло сильно выразиться поэтическое чувство.
Эти думы имеют один важный недостаток:
поэт говорит в них о том, чего сам ясно не
понимает, и, задавши вопрос, часто очень важный и глубокий, оставляет его без ответа, а иногда еще и прибавляет в конце, что напрасно и рассуждать об этом.
Они не хотели
понять, что достоинство
поэта заключается в том, чтобы уметь уловить и выразить красоту, находящуюся в самой природе предмета, а не в том, чтобы самому выдумывать прекрасное.
Так хорошо умел Белинский
понять Кольцова еще в то время, когда прасол-поэт не написал лучших произведений своих. Лучшие пьесы из напечатанных тогда были: «Песня пахаря», «Удалец» и «Крестьянская пирушка». И по этим-то пьесам, преимущественно, умел знаменитый критик наш определить существенный характер и особенности самородной поэзии Кольцова.
Белинский представил воронежского
поэта многим из почетных московских литераторов; но немногие между ними умели
понять Кольцова.
Мать не
поняла, мать услышала смысл и, может быть, вознегодовала правильно. Но
поняла — неправильно. Не глаза — страстные, а я чувство страсти, вызываемое во мне этими глазами (и розовым газом, и нафталином, и словом Париж, и делом сундук, и недоступностью для меня куклы), приписала — глазам. Не я одна. Все
поэты. (А потом стреляются — что кукла не страстная!) Все
поэты, и Пушкин первый.
— Пустое, пустое! где найти мне лучшую публику? Вы
поэт, вы
поймете меня лучше их, и ваше тихое ободрение дороже мне целой бури рукоплесканий… Садитесь где-нибудь и задайте мне тему.
Смирнов (презрительный смех). Траур!.. Не
понимаю, за кого вы меня принимаете? Точно я не знаю, для чего вы носите это черное домино и погребли себя в четырех стенах! Еще бы! Это так таинственно, поэтично! Проедет мимо усадьбы какой-нибудь юнкер или куцый
поэт, взглянет на окна и подумает: «Здесь живет таинственная Тамара, которая из любви к мужу погребла себя в четырех стенах». Знаем мы эти фокусы!
Платонов. Старо! Полно, юноша! Он не взял куска хлеба у немецкого пролетария! Это важно… Потом, лучше быть
поэтом, чем ничем! B миллиард раз лучше! Впрочем, давайте замолчим… Оставьте вы в покое кусок хлеба, о котором вы не имеете ни малейшего понятия, и
поэтов, которых не
понимает ваша высушенная душа, и меня, которому вы не даете покоя!
Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы
понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший
поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.
Величайшие
поэты и художники
понимали связь любви и смерти.
— Ага! Во-от!.. Батенька мой! В одном стихе, в одном даже слове Тютчева больше настоящей поэзии, чем во всем вашем Некрасове… Возьмите-ка вот, почитайте! Возьмите с собой домой, читайте медленно, вчитывайтесь в каждое слово… Тогда
поймете, что такое истинный
поэт и что такое Некрасов.
Только Пушкин ставил проблему свободы творчества, независимости творчества
поэта от «черни», под которой он
понимал, конечно, не народ, а окружавшее его дворянское, чиновничье, придворное общество.
— У тебя, извозчик, сердце вымазано дегтем. Ты, братец, никогда не был влюблен, а потому тебе не
понять моей психики. Этому дождю не потушить пожара души моей, как пожарной команде не потушить солнца. Чёрт возьми, как я поэтически выражаюсь! Ведь ты, извозчик, не
поэт?