Неточные совпадения
Ее волосы сдвинулись
в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы
спали на щеке,
в тени нежного, выпуклого
виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку.
У него
упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали
в беспорядке на лоб и
виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Гладкие черные волосы
падали на затылок и на уши, а
в висках серебрилось несколько белых волос.
Чиновник сказал: «так вот от этого вызова не откажетесь» и ударил его по лицу; франт схватил палку, чиновник толкнул его
в грудь; франт
упал, на шум вбежала прислуга; барин лежал мертвый, он был ударен о землю сильно и
попал виском на острый выступ резной подножки стола.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских
напал. Мы его
в бараний рог согнем.
В мешке
в церковь привезу, за
виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
И вот Елена Викторовна уверила себя
в том, что у нее болит голова, что
в висках у нее нервный тик, а сердце нет-нет и вдруг точно
упадет куда-то.
Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова:
в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше
спать и только поседел весь на
висках.
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал от страха и боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по
вискам,
попадая в уши.
— «Ты! — закричал я
в безумии, — так это все ты, — говорю, — жестокая, стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило,
виски заныли,
в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств
упал у отцовских возов с тою отпускной.
Разговор обыкновенно начинался жалобою Глафиры Львовны на свое здоровье и на бессонницу; она чувствовала
в правом
виске непонятную, живую боль, которая переходила
в затылок и
в темя и не давала ей
спать.
Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы
падали ему на лоб и
виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему
в глаза и сказал...
Как-то вечером я тихо шел садом, возвращаясь с постройки. Уже начинало темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов, сестра ходила около старой, широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она была
в черном и ходила быстро, все по одной линии, взад и вперед, глядя
в землю.
Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от шума, остановилась и прижала руки к
вискам.
В это самое время я подошел к ней.
То, что экипаж мой опрокидывается
в дороге, флакончики летят из кармана; опрокидываясь сам, я
попадаю виском на один из флакончиков, раздавливаю его, осколок стекла врезывается
в мой
висок, и я умираю.
«Ты, — говорю ей
в своем безумии — жестокая, — говорю, — ты жестокая! За что, говорю, — ты хочешь раздавить меня своей благостью!» — и тут грудь мне перехватило,
виски заныли,
в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств
упал у отцовских возов с тою отпускной.
Рука Алексея остановилась, и, все не спуская с меня глаз, он недоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами. Татьяна Николаевна что-то страшно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом
в висок, ближе к темени, чем к глазу. И когда он
упал, я нагнулся и еще два раза ударил его. Следователь говорил мне, что я бил его много раз, потому что голова его вся раздроблена. Но это неправда. Я ударил его всего-навсего три раза: раз, когда он стоял, и два раза потом, на полу.
— Ужас, ужас, что пишут! — простонала, схватившись за
виски, жена акцизного надзирателя, уездная Мессалина, не обходившая вниманием даже своих кучеров. — Я всегда мою руки с одеколоном после их книг. И подумать, что такая литература
попадает в руки нашим детям!
Когда я, встретившись с ее взглядом и ощутив револьвер у
виска, вдруг закрыл опять глаза и не шевельнулся, как глубоко спящий, — она решительно могла предположить, что я
в самом деле
сплю и что ничего не видал, тем более, что совсем невероятно, увидав то, что я увидел, закрыть
в такое мгновение опять глаза.
В голове у него помутилось от боли,
в ушах зазвенело и застучало, он попятился назад и
в это время получил другой удар, но уже по
виску. Пошатываясь и хватаясь за косяки, чтобы не
упасть, он пробрался
в комнату, где лежали его вещи, и лег на скамью, потом, полежав немного, вынул из кармана коробку со спичками и стал жечь спичку за спичкой, без всякой надобности: зажжет, дунет и бросит под стол — и так, пока не вышли все спички.
Одна я не
спала, не могла уснуть. Душа моя рвалась на части. Сердце билось и горело. Кровь стучала
в висках. Я задыхалась от бессильной, бешеной злости.
Но едва только Ашанин стал на ноги, придерживаясь, чтобы не
упасть, одной рукой за койку, как внезапно почувствовал во всем своем существе нечто невыразимо томительное и бесконечно больное и мучительное. Голова, казалось, налита была свинцом,
в виски стучало,
в каюте не хватало воздуха, и было душно, жарко и пахло, казалось, чем-то отвратительным. Ужасная тошнота, сосущая и угнетающая, словно бы вытягивала всю душу и наводила смертельную тоску.
Степан размахнулся и изо всей силы ударил кулаком по исказившемуся от гнева лицу Марьи. Пьяный удар пришелся по
виску. Марья пошатнулась и, не издав ни одного звука, повалилась на землю.
В то время, когда она
падала, Степан ударил ее еще раз по груди.
И он сам знал, что его любят. Он был уверен
в этом. Страдал же он от одной мысли… Эта мысль душила его мозг, заставляла его бесноваться, плакать, не давала ему пить, есть,
спать… Она отравляла его жизнь. Он клялся
в любви, а она
в это время копошилась
в его мозгу и стучала
в его
виски.
Опять мелькнули
в ее мозгу прозрачное лицо Калерии и взгляд ее кротких улыбающихся глаз. Злоба сдавила горло. Она начала метаться,
упав навзничь, и разметала руки. Уничтожить разлучницу — вот что заколыхало Серафиму и забило ей
в виски молотками.
Лещов ничего не ответил. Он с усилием откашливался. Жилы налились у него на лбу и
висках. Лицо посинело. Надо было поддерживать ему голову. После припадка он
упал пластом на подушки и с минуту лежал, не раскрывая глаз.
В спальне слышалось его дыхание.
Наконец послышались
в саду быстрые тяжелые шаги, и
в комнату вошел Толстых, бледный, как полотно. Его трясло как
в лихорадке, а, между тем, пот градом
падал с его лба. Волосы на
висках были смочены, как после дождя. Он тяжело дышал с каким-то хрипом и едва держался на ногах.
— Ушиб немного
висок…
упал с лестницы… пройдет… Но отец, отец! ах, что с ним будет! Вот уж сутки не пьет, не ест, не
спит, все бредит, жалуется, что ему не дают подняться до неба… Давеча к утру закрыл глаза; подошел я к нему на цыпочках, пощупал голову — голова горит, губы засохли, грудь дышит тяжело… откроет мутные глаза, смотрит и не видит и говорит сам с собою непонятные речи. Теперь сидит на площади, на кирпичах, что готовят под Пречистую, махает руками и бьет себя
в грудь.
«Он умер!» — было первою мыслью Андрея Павловича, но, подбежав к полулежавшему
в кресле Зарудину и схватив его за руку, услыхал учащенное биение пульса. Его друг оказался лишь
в глубоком обмороке. Испуганный раздавшимися шагами и напором
в дверь, несчастный поспешил спустить курок, но рука дрогнула, дуло пистолета соскользнуло от
виска и пуля, поранив верхние покровы головы и
опалив волосы, ударила
в угол,
в стоявшую статую.
Архиерею же папаша написал письмо на большом листе, но с небольшою вежливостью, потому что такой уже у него был военный характер. Прописано было
в коротком шутливом тоне приветствие и приглашение, что когда он приедет к нам
в Перегуды, то чтобы не позабыл, что тут живет его старый камрад, «с которым их
в одной степени
в бурсе
палями бито и за
виски драно». А
в закончении письма стояла просьба: «не пренебречь нашим хлебом-солью и заезжать к нам кушать уху из печеней разгневанного налима».
Ребенок перестал плакать, но не
спал. Марина хотела положить его
в кроватку и взяться за учебник. Однако все глядела на ребенка, не могла оторваться, притрагивалась губами к золотистым волосикам на
виске, тонким и редким. Щелкала перед ним пальцами, старалась вызвать улыбку… Безобразие! На душе — огромный курс геологии, а она
в куклы, что ли, собралась играть?