— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший
последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о том, что написано на моем лице.
— Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из
последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
Неточные совпадения
Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком
терпения, и положение было все то же; и он всё терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до
последних пределов
терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
«Нашел свое, — думал он, глядя влюбленными глазами на деревья, на небо, на озеро, даже на поднимавшийся с воды туман. — Дождался! Столько лет жажды чувства,
терпения, экономии сил души! Как долго я ждал — все награждено: вот оно,
последнее счастье человека!»
Хоть кого из
терпения выведут! «Спросите губернатора: намерен ли он дать нам место или нет? Чтоб завтра был ответ!» — были
последние слова, которыми и кончилось заседание.
Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в
последний раз; а он лежал, развалясь, как султан, и с великодушным
терпеньем и снисходительностию сносил ее обожанье.
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его ушей», что и выводило Колю «из
последних границ человеческого
терпения».
— Да. Но
последним вашим поступком, именно присылкой этого вот самого гранатового браслета, вы переступили те границы, где кончается наше
терпение. Понимаете? — кончается. Я от вас не скрою, что первой нашей мыслью было обратиться к помощи власти, но мы не сделали этого, и я очень рад, что не сделали, потому что повторяю — я сразу угадал в вас благородного человека.
Мы все, здесь стоящие, имели счастие знать его и быть свидетелями или слышать о его непоколебимой верности святому ордену, видели и испытали на себе, с какой отеческою заботливостью старался он утверждать других на сем пути, видели верность его в строгом отвержении всего излишнего, льстящего чувствам, видели покорность его неисповедимым судьбам божиим, преданность его в ношении самых чувствительных для сердца нашего крестов, которые он испытал в потере близких ему и нежно любимых людей; мы слышали о
терпении его в болезнях и страданиях
последних двух лет.
— Хорошо, дядюшка, гордитесь же сколько угодно, а я еду:
терпения нет больше!
Последний раз говорю, скажите: чего вы от меня требуете? зачем вызывали и чего ожидаете? И если все кончено и я бесполезен вам, то я еду. Я не могу выносить таких зрелищ! Сегодня же еду.
Люди слышали в этих причудливых звуках стоны покойников, падали на колена, трясясь всем телом, молились за души умерших, молились за свои души, если бог не ниспошлет железного
терпенья телу, и ждали своей
последней минуты.
Из
терпенья последнего выводил!
Ананий Яковлев. Будто?.. А ежели я скорей по уши в землю ее закопаю, чем ты сделаешь то! (Колотя себя в грудь.) Не выводи ты меня из
последнего моего
терпенья, Калистрат Григорьев: не по барской ты воле пришел сюда, а только злобу свою тешить надо мной; идем сейчас к господину, коли на то пошло.
Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот
последний. Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из
терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку…
— Мошенник народ, — сказал он. — Много уменья, много
терпенья надобно с ними иметь! С одной стороны — народ плут, только и норовит обмануть хозяина, с другой стороны — урезный пьяница. Страхом да строгостью только и можно его в руках держать. И не бей ты астраханского вора дубьем, бей его лучше рублем — вычеты постанови, да после того не спускай ему самой
последней копейки; всяко лыко в строку пускай. И на того не гляди, что смиренником смотрит. Как только зазнался который, прижми его при расчете.
Старики задумались. Думали они о том, что в человеке выше происхождения, выше сана, богатства и знаний, что
последнего нищего приближает к богу: о немощи человека, о его боли, о
терпении…
Скорее это обнищавший, забытый богом попович-неудачник, прогнанный за пьянство писец, купеческий сын или племянник, попробовавший свои жидкие силишки на актерском поприще и теперь идущий домой, чтобы разыграть
последний акт из притчи о блудном сыне; быть может, судя по тому тупому
терпению, с каким он борется с осеннею невылазной грязью, это фанатик — монастырский служка, шатающийся по русским монастырям, упорно ищущий «жития мирна и безгрешна» и не находящий…
Доктор уловил в его голосе сочувственную нотку; ему вдруг стало жаль себя, и он почувствовал утомление и разбитость от передряг, пережитых в
последнюю неделю. С таким выражением, как будто
терпение его, наконец, лопнуло, он поднялся из-за стола и, раздраженно морщась, пожимая плечами, сказал...
— Знаю, знаю!.. чтоб тебе… Минерва [Минерва — римская богиня мудрости (миф.).] привязала замок на рот! — пробормотал с сердцем пастор и, готовый вынести только
последнюю осаду своего
терпения, углубился в карету.
Когда князь задумал жениться, Никита вдруг стал грубить своему барину, и
последний, выйдя из
терпения, приказал выпороть его на конюшне.