Неточные совпадения
«Эх, Влас Ильич! где враки-то? —
Сказал бурмистр с досадою. —
Не в их руках мы, что ль?..
Придет пора
последняя:
Заедем все в ухаб,
Не выедем никак,
В кромешный ад провалимся,
Так ждет и там
крестьянинаРабота на господ...
Подумавши, оставили
Меня бурмистром: правлю я
Делами и теперь.
А перед старым барином
Бурмистром Климку на́звали,
Пускай его! По барину
Бурмистр! перед Последышем
Последний человек!
У Клима совесть глиняна,
А бородища Минина,
Посмотришь, так подумаешь,
Что не найти
крестьянинаСтепенней и трезвей.
Наследники построили
Кафтан ему: одел его —
И сделался Клим Яковлич
Из Климки бесшабашного
Бурмистр первейший сорт.
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных им
крестьянам, и
последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на глазах.
— Ведомости о
крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за
последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги?
Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
Перейдя реку Ситухе, мы подошли к деревне Крыловке, состоящей из 66 дворов. Следующая деревня, Межгорная (семнадцать дворов), была так бедна, что мы не могли купить в ней даже 4 кг хлеба.
Крестьяне вздыхали и жаловались на свою судьбу.
Последнее наводнение их сильно напугало.
Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностию; но как по счетам оказалось, что в
последние два года число
крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле.
Церковь полна была кистеневскими
крестьянами, пришедшими отдать
последнее поклонение господину своему.
Дети, приносимые в воспитательный дом, частию оставались там, частию раздавались крестьянкам в деревне;
последние оставались
крестьянами, первые воспитывались в самом заведении.
Встречались помещики, которые буквально выжимали из барщинских
крестьян последний сок, поголовно томя на господской работе мужиков и баб шесть дней в неделю и предоставляя им управляться с своими работами только по праздникам.
Эти поездки могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что, не будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили
крестьян, что
последние считались самыми бедными в целом уезде.
— Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско такое есть; как завладели спервоначалу землей, так и теперь она считается ихняя. Границ нет, межеванья отроду не бывало; сколько глазом ни окинешь — все башкирам принадлежит. В
последнее, впрочем, время и помещики, которые поумнее, заглядывать в ту сторону стали. Сколько уж участков к ним отошло; поселят
крестьян, да хозяйство и разводят.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал
крестьян. Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых.
Последние жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
На материке
крестьянин приписывается к облюбованной им волости; губернатор, в ведении которого находится волость, дает знать начальнику острова, и
последний в приказе предлагает полицейскому управлению исключить
крестьянина такого-то и членов его семьи из списков — и формально одним «несчастным» становится меньше.
За невозможностью найти на месте людей свободного состояния на должности надзирателей или брать их из местных войск, не ослабляя состава
последних, начальник острова в 1888 г. разрешил зачислять на должность надзирателей благонадежных в поведении и испытанных уже в усердии поселенцев и
крестьян из ссыльных.
Некоторые оренбургские охотники, в том числе и я, называют ее красноустик, а
крестьяне, так же как и сивку, — полевой курахтанчик, но
последнее имя ей совершенно нейдет; склад ее не похож на куриный, а очень сходна она своим образованьем именно с ласточкой.
В
последнем № «Московских ведомостей» я прочел, что после нынешней ревизии запрещено перечислять из
крестьян в дворовые.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в
последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему
крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
— А я объявляю, — в
последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, — а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения
крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть!
Поразительнейшим примером такого лицемерия были заботы русских землевладельцев во время
последнего года о борьбе с голодом, который они-то и произвели и которым они тут же пользовались, продавая не только хлеб по самой высокой цене, но картофельную ботву по 5 рублей за десятину на топливо мерзнущим
крестьянам.
Но что заставляет
крестьян, солдат, стоящих на низшей ступени лестницы, не имеющих никакой выгоды от существующего порядка, находящихся в положении самого
последнего подчинения и унижения, верить в то, что существующий порядок, вследствие которого они находятся в своем невыгодном и униженном положении, и есть тот самый порядок, который должен быть и который поэтому надо поддерживать, совершая для этого даже дурные, противные совести дела?
— Итак, вспомните, что вы помещик, — продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. — Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед Богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как
последний из
крестьян его!
В двадцати девяти верстах от Уфы по казанскому тракту, на юго-запад, на небольшой речке Узе, впадающей в чудную реку Дему, окруженная богатым чернолесьем, лежала татарская деревушка Узытамак, называемая русскими Алкино, по фамилии помещика; [Деревня Узытамак состоит теперь, по
последней ревизии, из девяноста восьми ревизских, душ мужеского пола, крепостных
крестьян, принадлежащих потомку прежних владельцев помещику г-ну Алкину; она носит прежнее имя, но выстроена уже правильною улицею на прежнем месте.
Но
крестьяне, а за ними и все окружные соседи, назвали новую деревеньку Новым Багровом, по прозванию своего барина и в память Старому Багрову, из которого были переведены: даже и теперь одно
последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого села Знаменского с прекрасною каменною церковию и высоким господским домом не знает никто.
Мятежники и отряды, их преследующие, отымали у
крестьян лошадей, запасы и
последнее имущество.
— Это все Тургенев выдумал. Топилась, да вытащили. После вышла замуж за Чертопханова, вывела восемь человек детей, овдовела и теперь так сильно штрафует
крестьян за потраву, что даже Фет — и тот от нее бегать стал! [По
последним известиям, факт этот оказался неверным. По крайней мере, И. С. Тургенев совершенно иначе рассказал конец Чертопханова в «Вестнике Европы» за ноябрь 1872 г. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)]
Несчастный господин Голядкин-старший бросил свой
последний взгляд на всех и на все и, дрожа, как котенок, которого окатили холодной водой, — если позволят сравнение, — влез в карету; за ним тотчас же сел и
Крестьян Иванович.
Прописав
последний пузырек одному старичку, страдавшему геморроем, и выпроводив страждущего старичка в боковые двери,
Крестьян Иванович уселся в ожидании следующего посещения.
Тогда, например, кто говорил об освобождении
крестьян, тот считался образцом всех добродетелей и чуть не гением; они и теперь было задумали применить, в своих рассуждениях тот же тон и ту же мерку… Все засмеялись над ними, потому что в современном обществе считается уже позором до
последней степени, если кто-нибудь осмелится заговорить против освобождения… Да никто уж и не осмеливается.
«С прекращением прямой, существовавшей доселе, власти помещика над своими
крестьянами, — говорит он, — у
последних может родиться своеволие и те пороки народа свободного (!), которым развиваться не допускала единственно власть помещика и строгий его надзор за поведением
крестьян» (стр. 91).
Николай Иванович. Не принадлежат мне труды других людей. Деньги, которые я дам ему, я должен взять с других. Я не имею права, не могу. Пока я распорядитель именья, я не могу распоряжаться им иначе, как мне велит моя совесть. Не могу я дать труды из
последних сил работающих
крестьян на лейб-гусарские кутежи. Возьмите у меня именье, и тогда я не буду ответствен.
И все взгляды устремились на Макара, и он устыдился. Он почувствовал, что глаза его мутны и лицо темно, волосы и борода всклокочены, одежда изорвана. И хотя задолго до смерти он все собирался купить сапоги, чтобы явиться на суд, как подобает настоящему
крестьянину, но все пропивал деньги, и теперь стоял перед Тойоном, как
последний якут, в дрянных торбасишках… И он пожелал провалиться сквозь землю.
Вот однажды шли мы все четверо — я, тёзка, Кузин и Алёша — с одного большого собрания
крестьян, устроенного стариком в лесу, уже раздетом почти до
последнего листа.
Мы не станем здесь указывать на доблестные подвиги наших
крестьян для спасения погибающих в огне и в воде, не будем припоминать их храбрости в охоте на медведя или хоть бы в
последней войне.
У нас есть на это другие причины, заключающиеся в тех мнениях, каким в
последнее время подвергался великорусский
крестьянин, преимущественно пред малорусским.
И, помимо высказанного, «Зима,
крестьянин торжествуя», под видом стихов были басни, которые, под видом стихов — проза и которые я в каждой новой хрестоматии неизменно читала —
последними.
Бедный
крестьянин! На него обрушиваются все возможные несправедливости. Император преследует его рекрутскими наборами, помещик крадет у него труд, чиновник —
последний рубль.
Крестьянин молчит, терпит, по не отчаивается, у него остается община. Вырвут ли из нее член, община сдвигается еще теснее; кажется, эта участь достойна сожаления; а между тем она никого не трогает. Вместо того, чтобы заступаться за
крестьянина, его обвиняют.
1)
Крестьяне села П — ва, с деревнями Кр — ною и Пог — вою, в Волховском уезде (полных названий деревень не рассудил сообщить г. К., приславший известие об этом в № 71 «Московских ведомостей»), видя чрезмерное возвышение цен на вино и дурное качество
последнего, положили на мирской сходке — воздерживаться от употребления хлебного вина.
Помещик этот, переставший получать от корчмы
последние гроши своих
крестьян, вздумал зазвать к себе ксендза, успел как-то напоить его и пьяного вывел перед толпу, которую увещевал образумиться, представляя ей несостоятельность убеждений человека, склонившего их дать обет воздержания.
Здесь любо-дорого посмотреть на
крестьянина, у самого
последнего бедняка изба большая, крепкая, просторная, на боку не лежит, ветром ее не продувает, зимой она не промерзает, крыта дранью, топится по-белому, дров пали сколько хочешь; у каждого хозяина чисто, опрятно, и все прибрано по-хорошему…
Коров своих
крестьяне «до
последнего берегли» и «воспитывали крышами».
Этого чиновника, вообще довольно нелюдимого и пользующегося несколько странною репутацией, теперь все в один голос обвиняют в вымогательстве денег с помещика Павла Горданова за сделку сего
последнего с
крестьянами по размене некоторого поземельного участка, где Горданов вознамерился построить для
крестьян ремесленную школу.
Скажу только, что крестьяне-воины при первом пушечном выстреле разбежались; но баронесса Зегевольд и оба Траутфеттера с несколькими десятками лифляндских офицеров, помещиков и студентов и едва ли с тысячью солдат, привлеченных к
последнему оставшемуся знамени, все сделали, что могли только честь, мужество, искусство и, прибавить надо, любовь двух братьев-соперников.
Супруга его была столько же толста глупостью, как и корпусом, любила рассказывать о своих давно прошедших победах над военными не ниже оберст-вахтмейстера, почитала себя еще в пышном цвете лет, хотя ей было гораздо за сорок, умела изготавливать годовые припасы, управлять мужем, управителем нескольких сот
крестьян, и падать в обморок, когда он не давался ей вцепиться хорошенько в
последние остатки его волос.
По окончании заупокойной литургии и погребения тела в фамильном склепе князь Сергей Сергеевич пригласил всех прибывших в свой дом помянуть, по русскому обычаю, покойную княгиню. В громадной столовой княжеского дома был великолепно сервирован стол для приглашенных. Не забыты были князем его дворовые люди и даже
крестьяне. Для первых были накрыты столы в людской, а для
последних поставлены на огромном дворе княжеского дома, под открытым небом.
Последний сохранил лишь звание управляющего, а уважение
крестьян приобрел в силу своей близости к графу и доверия к нему со стороны
последнего, которое Петр Федорович добыл благодаря своей хитрости, сметливости и дальновидности.
Последний, видимо, сторонился не только дворовых людей, но и
крестьян.
К
последним относились, главным образом, та подчас общая жизнь, которою жили
крестьяне со своими помещиками, вообще, и в частности отношение к этим помещикам их дворовых людей.
Когда в следующем 1796 году великий князь Павел Петрович, сделавшись уже императором, подарил возведенному им в баронское, а затем графское достоинство и осыпанному другими милостями Аракчееву село Грузино с 2500 душами
крестьян, Алексей Андреевич переехал туда на жительство вместе с Настасьей Федоровной и
последняя сделалась в нем полновластной хозяйкой, пользуясь неограниченным доверием имевшего мало свободного времени, вследствие порученных ему государственных дел, всесильного графа, правой руки молодого государя, занятого в то время коренными и быстрыми преобразованиями в русской армии.
Последний, немолодой уже человек, был любимцем всего округа. Знал он по имени и отчеству почти каждого
крестьянина в селах, входящих в район его деятельности, и умел каждого обласкать, каждому помочь и каждого утешить. За это и
крестьяне платили ему особенным, чисто душевным расположением и даже, не коверкая, отчетливо произносили его довольно трудное имя — Вацлав Лаврентьевич.
Впрочем, граф и на самом деле бывал в своем доме лишь наездом, живя за
последнее время постоянно в Грузине, имении, лежавшем на берегу Волхова, в Новгородской губернии, подаренном ему вместе с 2500 душ
крестьян императором Павлом и принадлежавшем прежде князю Меньшикову. Даже в свои приезды в Петербург он иногда останавливался не в своем доме, а в Зимнем дворце, где ему было всегда готово помещение.