Неточные совпадения
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что мои
ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал
на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья.
Староста обратился к толпе, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в задних рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. «Да что
на него
смотреть, — закричали дворовые, —
ребята! долой их!» — и вся толпа двинулась. Шабашкин и другие члены поспешно бросились в сени и заперли за собою дверь.
Макар ушел к себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала
на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно
смотрел на широкую спину безответной жены, взятой в богатую семью за свою лошадиную силу.
Когда
ребята ушли, заболотский инок спустился, не торопясь, с полатей, остановился посредине избы,
посмотрел на Таисью и, покрутив головой, захохотал.
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало
ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит
на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально
посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя.
«Больно жалко
смотреть, — прибавила Параша, —
на ребят и
на хворую жену старого мельника, а уж ему так
на роду написано».
Пойдут
ребята опять
на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два,
смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
В училище меня учили, как командовать солдатом, но совсем не показали, как с ним разговаривать. Ну, я понимаю — атака. Враг впереди и близко. «
Ребята, вся Россия
на нас
смотрит, победим или умрем». Выхватываю шашку из ножен, потрясаю ею в воздухе. «За мной, богатыри. Урррраааа…»
— Грех было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим добра сделал! И моим
ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и любят тебя в народе. Все
на тебя надежду полагают; вся земля начинает
смотреть на тебя!
— Тогда лавку закроем… А мне без
ребят одному
на прииске не разорваться. Надо
смотреть за всеми: того гляди, золото-то рабочие растащат…
— Ладно, ладно… Ты вот за Нюшей-то
смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит, так грех
на улице оставит, а баба все домой принесет.
На той неделе мне сказывали, что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие. А я за
ребятами в два глаза
смотрю, они у меня и воды не замутят.
— Премудрость… Вот что, Гиляровский,
на Пасхе заходи ко мне, матушка да
ребята мои пусть
посмотрят…
— Тс, тише! что ты орешь, дуралей! — перервал тот же поляк. — Иль ты думаешь, что от твоего лба пуля отскочит?
Смотри, ясновельможный шутить не любит. Пойдемте,
ребята. А ты, хозяин, ступай пе???редом да выведи нас
на большую дорогу.
— Не без того-то, любезный, — отвечал Кирша важным голосом. — Лукавый хитер, напустит
на вас страх!
Смотрите,
ребята, чур не робеть! Чтоб вам ни померещилось, стойте смирно, а пуще всего не оглядывайтесь назад.
— Не обмани только ты, а мы не обманем, — отвечал Омляш. — Удалой, возьми-ка его под руку, я пойду передом, а вы,
ребята, идите по сторонам; да
смотрите, чтоб он не юркнул в лес. Я его знаю: он хват детина! Томила, захвати веревку-то с собой: неравно он нас морочит, так было бы
на чем его повесить.
А потом, увидав около себя двух
ребят из Пармы, видимо, братьев, сделал грозное лицо, ощетинился, — они
смотрели на него серьезно, — нахлобучил шляпу
на глаза, развел руки, дети, прижавшись друг ко другу, нахмурились, отступая, старик вдруг присел
на корточки и громко, очень похоже, пропел петухом.
— Проворне,
ребята, проворне! — раздался рядом с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек с большим животом, стукая в палубу пристани палкой,
смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
— Помилуйте, сударь! да если я не потешу Владимира Сергеевича, так не прикажите меня целой месяц к корыту подпускать.
Смотрите, молодцы! держать ухо востро! Сбирай стаю. Да все ли довалились?.. Где Гаркало и Будило? Ну что ж зеваешь, Андрей, — подай в рог. Ванька! возьми своего полвапегова-то кобеля
на свору; вишь, как он избаловался — все опушничает. Ну,
ребята, с богом! — прибавил ловчий, сняв картуз и перекрестясь с набожным видом, — в добрый час! Забирай левее!
— Не бойся, братец! Бой будет равный. Видишь, один эскадрон принимает направо, прямехонько
на нас. Милости просим, господа! мы вас попотчеваем!
Смотри,
ребята! без приказа не стрелять, задним шеренгам передавать передней заряженные ружья; не торопиться и слушать команды. Господа офицеры! прошу быть внимательными. По первому взводу строй каре!
Ребята к ней льнули, как мухи к меду, но она
на это и глазом не
смотрела и крепко спала
на своей постельке в холодной пуньке
на задворке.
Ребят у нас женят всё молодых, почти мальчишек,
на иного и
смотреть еще не
на что, а уж его окрутят с девкой.
Матросы оказались добрыми
ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но
на другой день заметил, что они
смотрят на меня угрюмо, недоверчиво. Я тотчас догадался, что черт дернул Баринова за язык и этот фантазер что-то рассказал матросам.
А проснулся — шум, свист, гам, как
на соборе всех чертей.
Смотрю в дверь — полон двор мальчишек, а Михайла в белой рубахе среди них, как парусная лодка между малых челноков. Стоит и хохочет. Голову закинул, рот раскрыт, глаза прищурены, и совсем не похож
на вчерашнего, постного человека.
Ребята в синем, красном, в розовом — горят
на солнце, прыгают, орут. Потянуло меня к ним, вылез из сарая, один увидал меня и кричит...
Все жадно
смотрят, ожидая драки, но хотя Сашка и резв, — он осторожен, да мы с ним уже «схлеснулись» однажды: надоел он мне мелкими придирками, укусами комариными, и однажды я заявил ему, что побью, если он не оставит меня в покое. Дело было в праздник, вечером,
на дворе, все
ребята разошлись кто куда, и мы с ним — одни.
— А, опять у меня
на плотине отдыхать задумал? Видишь ты, какую себе моду завел. Погоди, поставлю
на тот год «фигуру» (крест), так небойсь, не станешь по дороге, как в заезжий дом,
на мою плотину заезжать… Э, а что ж это он так шумит, как змеек с трещоткой, что
ребята запускают в городе? Надо, видно, опять за явором притаиться да
посмотреть.
Вместе с ним вышел толстейший и высочайший мужчина, каких когда-либо я видал, с усищами до ушей, с хохлом, с огромным животом, так что довольно толстый Иван Кузьмич и я, не совсем маленький, казались против него
ребятами, одним словом,
на первый взгляд страшно было
смотреть.
Вскочили все, котлы опрокинули — в тайгу!.. Не приказал я
ребятам врозь разбегаться.
Посмотрим, мол, что еще будет: может, гурьбой-то лучше спасемся, если их мало. Притаились за деревьями, ждем. Пристает лодка к берегу, выходят
на берег пятеро. Один засмеялся и говорит...
Вот и говорим мы с Володькой
ребятам: «Погодите-ка вы здесь, а уж мы по берегу пойдем, может,
на гиляков наткнемся: как-нибудь лодку ли, две ли промыслим. А вы тут,
ребята,
смотрите, ходите с опаской, потому что кордон, надо быть, поблизости находится».
Пошли мы дальше. Дорогой поговорили меж собой и все так порешили, чтобы за Бураном
смотреть. Меня
ребята выбрали вожатым; мне, значит, привалами распоряжаться, порядки давать; ну а Бурану все же впереди идти, потому что он с дороги-то не сбивается. Ноги у бродяги привычные: весь изомрет, а ноги-то все живы, — идет себе, с ноги
на ногу переваливается. Так ведь до самой смерти все старик шел.
Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали
на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет
на дорогу. Встал обок дороги,
смотрит на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про себя… Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива ни мертва…
Ребята спят, сама не спит, мается.
На глазах слезы. Плачет… «Боюсь я, говорит, всех вас боюсь…»
Поутру, когда я проснулся, как пораздумал, что за меня брат идет, стало мне тошно. Я и говорю: «Не ходи, Николай, мой черед, я и пойду». А он молчит и собирается. И я собираюсь. Пошли мы оба в город
на ставку. Он становится, и я становлюсь. Оба мы
ребята хорошие, стоим — ждем, не бракуют нас. Старший брат
посмотрел на меня — усмехнулся и говорит: «Будет, Петр, ступай домой. Да не скучайте по мне, я своей охотой иду». Заплакал я и пошел домой. А теперь как вспомню про брата, кажется бы жизнь за него отдал.
И в воскресенье не шел в трактир, как обычно, а с сосредоточенным и торжественным лицом сидел около своего дома
на лавочке или журавлиным шагом прохаживался по Стрелецкой и
смотрел, как играют
ребята.
Вначале поста стрельцы избили его за ильманинскую Дашу, и он две недели пролежал в больнице и поссорился из-за этого с управляющим, а когда выписался и с револьвером в кармане прошелся по слободе, Даша отвернулась, а проклятые
ребята прыгали вокруг
на одной ножке и пели: «Баринок, а баринок, зачем корявую утку съел?» Он грозно
смотрел на встречных, ожидая косого взгляда, чтобы завязать драку, но все потупляли глаза, а за спиной чей-то угрюмый голос пробурчал...
Из всех углов
на меня
смотрят восковые, странно неподвижные лица
ребят с кривыми зубами, куриною грудью и искривленными конечностями; в их больших глазах нет и следа той живости и веселости, которая «свойственна» детям.
В городке этом нашли казаки много добра, скотины, ковров, мехов и меду много, похоронили мертвых, отдохнули, забрали добро с собой и поплыли дальше. Недалеко проплыли,
смотрят —
на берегу как город стоит, войска конца-края не видать, и все войско окопано канавой, и канава лесом завалена. Остановились казаки. Стали думать; собрал Ермак круг. «Ну, что,
ребята, как быть?»
Но когда великая особа крикнула тоже «здорово,
ребята» баталиону, то греки будто только
посмотрели один
на другого, почмокали и, покачав головами, перешепнулись: «Что мы за
ребята? мы греки, а не
ребята», и промолчали.
— Ты что? — закричал он
на Филипка. Филипок ухватился за шапку и ничего не говорил. — Да ты кто? — Филипок молчал. — Или ты немой? — Филипок так напугался, что говорить не мог. — Ну так иди домой, коли говорить не хочешь. — А Филипок и рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он
посмотрел на учителя и заплакал. Тогда учителю жалко его стало. Он погладил его по голове и спросил у
ребят, кто этот мальчик.
— Теперь, магистр,
на Любку
посмотри! — продолжал Восьмеркин. — Эта у нас первая запевала… Ты там ездишь меж своих чухонцев и собираешь плоды народного творчества… Нет, ты наших послушай! Пусть тебе наши споют, так слюной истечешь! Ну-кося,
ребята! Ну-кося! Любка, начинай! Да ну же, свиньи! Слушаться!
Сергей Андреевич подошел к стоявшему против церкви ветхому домику. Из-под обросшей мохом тесовой крыши словно исподлобья
смотрели на церковь пять маленьких окон. Вокруг дома теснились старые березы. У церковной ограды сын Сергея Андреевича гимназист Володя играл в городки с деревенскими
ребятами.
На одном разъезде наш поезд стоял очень долго. Невдалеке виднелось бурятское кочевье. Мы пошли его
посмотреть. Нас с любопытством обступили косоглазые люди с плоскими, коричневыми лицами. По земле ползали голые, бронзовые
ребята, женщины в хитрых прическах курили длинные чубуки. У юрт была привязана к колышку грязно-белая овца с небольшим курдюком. Главный врач сторговал эту овцу у бурятов и велел им сейчас же ее зарезать.
После Антония говорил мировой посредник Позняк. «Вот,
ребята, мы писали, писали, — сказал он им пророчески, — и вся наша работа в один день пропала, теперь будет совсем другое». Крестьяне
смотрели выпучив глаза
на эту комедию. Антоний скомандовал построившейся шайке «марш», и спросив
на прощанье крестьян, поняли ли, что он им говорил, отправился с шайкою в фольварк Франкулин Осипа Позняка.
— С субботника, в пользу ликбеза. Работали
на Александровском вокзале.
Ребята грузили шпалы, а мы, девчата, разгружали вагоны с мусором. Очень было весело.
На каждую дивчину по вагону. Устала черт те как!
Смотри.
Ребята были мрачны. Лелька печально
смотрела из окна антресолей
на широкую деревенскую улицу, занесенную снегом, — такую пустынную, такую неподвижную. Вспомнила милый, кипящий жизнью завод свой. Сказала...
Резинкин. Потихоньку, потихоньку… сперва начнем даровой подводой, а там дойдем до каменного дома в три этажа. Тут, в первой деревне, объявлю: я, дескать, письмоводитель станового. В одно мгновение ока все селение переполошилось, точно губернатор приехал… Мужики и бабы, старики и
ребята сбегаются
смотреть на меня; все стоят передо мною без шапок. «А где ж староста и десятские?» — кричу я грозно.
— А, так ты польский император? Эге,
ребята! Вот какой зверь нам попался. Это не простой какой-нибудь полячишка — бродяга, а, видишь, вздумал уже приехать в Россию и губить людей сам их нехристь-император! Нечего же
на него
смотреть, давайте веревку. Повесить проклятого!
— Да идем,
ребята. Чего
смотреть на них.
И старые, и молодые, и в особенности окружавшие толпу
ребята, и я в том числе, — все мы, не спуская глаз,
смотрели на певца, любуясь им.