Неточные совпадения
У столбика дорожного
Знакомый голос слышится,
Подходят наши странники
И видят: Веретенников
(Что башмачки козловые
Вавиле подарил)
Беседует с крестьянами.
Крестьяне открываются
Миляге по душе:
Похвалит Павел песенку —
Пять раз споют, записывай!
Понравится пословица —
Пословицу пиши!
Позаписав достаточно,
Сказал им Веретенников:
«Умны крестьяне русские,
Одно нехорошо,
Что пьют до одурения,
Во рвы, в канавы валятся —
Обидно поглядеть...
На шестой день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню. Давно не видавшиеся
знакомые, кто из Крыма, кто из Петербурга, кто из-за границы, встречались в залах.
У губернского стола, под портретом Государя, шли прения.
Разговаривая и здороваясь со встречавшимися
знакомыми, Левин с князем прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей Иванович, разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты
у дивана составилась веселая партия с шампанским, в которой участвовал Гагин; заглянули и в инфернальную, где
у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много державших.
Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от
знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же время
у обоих просветлели глаза.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли,
у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские бывшие
знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь
знакомые ей когда-то черты,
у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо.
И теперь изо всех его
знакомых у него не было никого близкого.
— Кто еще
у графини? Француз? — спросил Степан Аркадьич швейцара, оглядывая
знакомое пальто Алексея Александровича и странное, наивное пальто с застежками.
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим
знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через час Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась
у него ходить за ним.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа за чайным столом
у Облонских была нарушена самым, повидимому, простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось странным. Разговорившись об общих петербургских
знакомых, Анна быстро встала.
— Да, это
у него музыка? — сказал он, прислушиваясь к долетавшим до него
знакомым звукам трубных басов, полек и вальсов. — Что за праздник?
Князь передал свое веселое расположение духа и домашним своим, и
знакомым, и даже Немцу-хозяину,
у которою стояли Щербацкие.
Кити называла ему те
знакомые и незнакомые лица, которые они встречали.
У самого входа в сад они встретили слепую М-mе Berthe с проводницей, и князь порадовался на умиленное выражение старой Француженки, когда она услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила с ним, хваля его зa то, что
у него такая прекрасная дочь, и в глаза превознося до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.
После партии Вронский и Левин подсели к столу Гагина, и Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел
у стола, окруженный беспрестанно подходившими к нему
знакомыми, то ходил в инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от умственной усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и смеясь повисла
у него на шее, как всегда, радуясь на
знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его наконец в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее.
Подъезжая в двенадцатом часу с железной дороги к своей квартире, Вронский увидал
у подъезда
знакомую ему извозчичью карету.
Весь день этот Анна провела дома, то есть
у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее
знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
И он повел Хлобуева в комнатку, уже
знакомую читателю, неприхотливее которой нельзя было найти и
у чиновника, получающего семьсот рублей в год жалованья.
У всякого есть свой задор:
у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям,
знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом,
у всякого есть свое, но
у Манилова ничего не было.
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было, человек
знакомый, и
у губернатора, и
у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
Знать, видно, много напомнил им старый Тарас
знакомого и лучшего, что бывает на сердце
у человека, умудренного горем, трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хотя и не познавшего их, но много почуявшего молодою жемчужною душою на вечную радость старцам родителям, родившим их.
— Это вы правду сказали, что
у меня есть
знакомые, — подхватил Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают.
Знакомая эта была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы,
у которой вчера был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу…
— Я слышал, однако, что
у вас здесь много
знакомых. Вы ведь то, что называется «не без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как не для целей?
— Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что
у нас, то есть
у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между собою
знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
Лариса. А вот какая, я вам расскажу один случай. Проезжал здесь один кавказский офицер,
знакомый Сергея Сергеича, отличный стрелок; были они
у нас, Сергей Сергеич и говорит: «Я слышал, вы хорошо стреляете». — «Да, недурно», — говорит офицер. Сергей Сергеич дает ему пистолет, ставит себе стакан на голову и отходит в другую комнату, шагов на двенадцать. «Стреляйте», — говорит.
Обед, хотя наскоро сготовленный, вышел очень хороший, даже обильный; только вино немного, как говорится, подгуляло: почти черный херес, купленный Тимофеичем в городе
у знакомого купца, отзывался не то медью, не то канифолью; и мухи тоже мешали.
— Тут
у меня есть
знакомая купчиха, — тоже очень помогла мне; вот красавица, Клим, — красивее Алины! В нее весь город влюблен.
— Не провожал, а открыл дверь, — поправила она. — Да, я это помню. Я ночевала
у знакомых, и мне нужно было рано встать. Это — мои друзья, — сказала она, облизав губы. — К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не узнала… Вижу — ведут студента, это довольно обычный случай…
— А молодежь действительно… кисловата!
У музыкантов, во флигеле, бывает этот
знакомый твой, Клим… как его?
Придя к себе, он запер дверь, лег и пролежал до вечернего чая, а когда вышел в столовую, там, как часовой, ходила Спивак, тонкая и стройная после родов, с пополневшей грудью. Она поздоровалась с ласковым равнодушием старой
знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала говорить Вере Петровне, сидевшей
у самовара...
— Для
знакомой собаки.
У меня, батенька, «влеченье, род недуга» к бездомным собакам. Такой умный, сердечный зверь и — не оценен! Заметьте, Самгин, никто не умеет любить человека так, как любят собаки.
— Вот — соседи мои и
знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что
у родителей-атеистов дети — церковники…
Было ясно — Дронов испуган,
у него даже плечи дрожали, он вертел головой, присматриваясь к людям, точно искал среди них
знакомого, бормотал...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло
у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой
знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Но на этот раз
знакомые слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела
у комода, перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.
Здесь собрались интеллигенты и немало фигур,
знакомых лично или по иллюстрациям: профессора, не из крупных, литераторы, пощипывает бородку Леонид Андреев, с его красивым бледным лицом, в тяжелой шапке черных волос, унылый «последний классик народничества», редактор журнала «Современный мир», Ногайцев, Орехова, ‹Ерухимович›, Тагильский, Хотяинцев, Алябьев, какие-то шикарно одетые дамы, оригинально причесанные,
у одной волосы лежали на ушах и на щеках так, что лицо казалось уродливо узеньким и острым.
— Есть
у меня
знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
— Один естественник,
знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все живем на содержании
у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
Клим улыбнулся, внимательно следя за мягким блеском бархатных глаз; было в этих глазах нечто испытующее, а в тоне Прейса он слышал и раньше
знакомое ему сознание превосходства учителя над учеником. Вспомнились слова какого-то антисемита из «Нового времени»: «Аристократизм древней расы выродился
у евреев в хамство».
В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей,
знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал
у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Утешающим тоном старшей, очень ласково она стала говорить вещи, с детства
знакомые и надоевшие Самгину.
У нее были кое-какие свои наблюдения, анекдоты, но она говорила не навязывая, не убеждая, а как бы разбираясь в том, что знала. Слушать ее тихий, мягкий голос было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб поправить платок на голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она не протестовала, продолжая...
Она отошла от него, увидав своих
знакомых, а Самгин, оглянувшись, заметил
у дверей в буфет Лютова во фраке, с папиросой в зубах, с растрепанными волосами и лицом в красных пятнах.
— Сядемте, — предложила она и задумчиво начала рассказывать, что третьего дня она с мужем была в гостях
у старого
знакомого его, адвоката.
Он стал смотреть на
знакомых девушек другими глазами; заметил, что
у Любы Сомовой стесанные бедра, юбка на них висит плоско, а сзади слишком вздулась, походка Любы воробьиная, прыгающая.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина,
знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку
у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
И было забавно видеть, что Варвара относится к влюбленному Маракуеву с небрежностью, все более явной, несмотря на то, что Маракуев усердно пополняет коллекцию портретов знаменитостей, даже вырезал гравюру Марии Стюарт из «Истории» Маколея, рассматривая
у знакомых своих великолепное английское издание этой книги.
Хор бравурно и довольно стройно запел на какой-то очень
знакомый мотив ходившие в списках стихи старого народника, один из таких списков лежал
у Самгина в коллекции рукописей, запрещенных цензурой.
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял в
знакомой прихожей Лютова
у столика, за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это.
У дверей в зал раскачивался Лютов в парчовом кафтане, в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая гостям поклоны приказчика, говорил однообразно и озабоченно...
—
У меня был
знакомый араб-ученый; он сказал: «Англичанин в Европе — лиса, в колониях — зверь, не имеющий имени…»