Неточные совпадения
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим
видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол
потолка, прислушиваясь.
Говоря, он смотрел в
потолок и
не видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить на кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
От нечего делать я оглядывал стены и вдруг
вижу: над дверью что-то ползет, дальше на
потолке тоже, над моей головой, кругом по стенам, в углах — везде. «Что это?» — спросил я слугу-португальца. Он отвечал мне что-то — я
не понял. Я подошел ближе и разглядел, что это ящерицы, вершка в полтора и два величиной. Они полезны в домах, потому что истребляют насекомых.
Любовь Андреевна. Я посижу еще одну минутку. Точно раньше я никогда
не видела, какие в этом доме стены, какие
потолки, и теперь я гляжу на них с жадностью, с такой нежной любовью…
—
Вижу, — отвечал тот, решительно
не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В
потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к
потолку люди, и еще ниже — скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз в жизни я
увидел это вот так, опрокинуто,
не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я
видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда
не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым
потолком.
Как всегда, у стен прислонились безликие недописанные иконы, к
потолку прилипли стеклянные шары. С огнем давно уже
не работали, шарами
не пользовались, их покрыл серый слой копоти и пыли. Все вокруг так крепко запомнилось, что, и закрыв глаза, я
вижу во тьме весь подвал, все эти столы, баночки с красками на подоконниках, пучки кистей с держальцами, иконы, ушат с помоями в углу, под медным умывальником, похожим на каску пожарного, и свесившуюся с полатей голую ногу Гоголева, синюю, как нога утопленника.
Но — странное дело — в то же время я
не переставал
видеть на
потолке светлый ровный круг, отбрасываемый лампой с зеленым обгоревшим абажуром.
Глядя на
потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно! Лицо у него было такое, как всегда —
не умное и
не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык
видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту. Зинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной.
Но вот послышалось шарканье туфель, и в комнатку вошел хозяин в халате и со свечой. Мелькающий свет запрыгал по грязным обоям и по
потолку и прогнал потемки. Тетка
увидела, что в комнатке нет никого постороннего. Иван Иваныч сидел на полу и
не спал. Крылья у него были растопырены и клюв раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился и хотел пить. Старый Федор Тимофеич тоже
не спал. Должно быть, и он был разбужен криком.
Ирина(рыдая). Куда? Куда все ушло? Где оно? О, боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла… У меня перепуталось в голове… Я
не помню, как по-итальянски окно или вот
потолок… Все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит и никогда
не вернется, никогда, никогда мы
не уедем в Москву… Я
вижу, что
не уедем…
Бывают минуты, когда, размышляя,
не замечаешь движений, поэтому я очнулся лишь
увидев себя сидящим в кубрике против посетителей — они сели на вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, — и сидели согнувшись, чтобы
не стукнуться о потолок-палубу.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на
потолок. Но я уж
не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал
видеть что бы то ни было; заснул и даже снов
не видел.
Я
не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я
не помнил ничего. То, что я лежал на полу, то, что я
видел сквозь какой-то странный сизый туман
потолок, то, что я чувствовал, что в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, — все это
не удивило меня. Казалось, что все это так и нужно для какого-то дела, которое нужно сделать и которого я никак
не мог вспомнить.
Уж наверно ни один из отечественных героев времен японской войны
не видел такой сердечной и бурной встречи, какую сделали Саше! Сильные, корявые руки подхватывали его, поднимали на воздух и с такой силой подбрасывали вверх, что чуть
не расшибли Сашку о
потолок. И кричали так оглушительно, что газовые язычки гасли, а городовой несколько раз заходил в пивную и упрашивал, «чтобы потише, потому что на улице очень громко».
В то же время Арбузов
не переставал
видеть потолок с трещинами и слышать странно переплетающиеся звуки, но все это принадлежало к чужому, стерегущему, враждебному миру, жалкому и неинтересному по сравнению с теми грезами, в которых он жил.
Надя пошла наверх и
увидела ту же постель, те же окна с белыми, наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый, шумный. Она потрогала свой стол, постель, посидела, подумала. И обедала хорошо, и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже
не хватало, чувствовалась пустота в комнатах, и
потолки были низки. Вечером она легла спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой теплой, очень мягкой постели.
Немного погодя вошли они в другую залу, пространную, но невысокую, так что Алеша мог достать рукою до
потолка. Зала эта освещена была такими же маленькими свечками, какие он
видел в своей комнате, но шандалы были
не серебряные, а золотые.
Платонов. Вот мы и
не дома, наконец! Слава тебе, господи! Шесть месяцев
не видели мы ни паркета, ни кресел, ни высоких
потолков, ниже даже людей… Всю зиму проспали в берлоге, как медведи, и только сегодня выползли на свет божий! Сергею Павловичу! (Целуется с Войницевым.)
Сколько Пахом ни заговаривал с ним, он
не переставал распевать стихиры и
не сводил глаз с
потолка. Посидел гость и,
видя, что больше ничего
не добьется от распевшегося Мемнона, сказал...
И Поталеев опять взглянул в мезонинное окно и
видит, что Спиридонов стоит в просвете рамы, головой доставая до низенького
потолка, и, держа пред собою гитару, поет. Слова звучные, мотив плавучий и страстный,
не похожий на новые шансонетки...
Висленев, слыша эти распоряжения, усугублял свое молчаливое неудовольствие,
не захотел окинуть глазом открытую пред ним мансарду верхнего этажа и за то был помещен в такой гадостной лачуге, что и Бодростина, при всей своей пренебрежительности к нему,
не оставила бы его там ни на одну минуту, если б она
видела эту жалкую клетку в одно низенькое длинное окошечко под самым склоном косого
потолка.
Ответа
не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по
потолку. Со двора
не доносилось ни звука, точно весь мир заодно с доктором думал и
не решался говорить. Ольга Ивановна уже
не плакала, а по-прежнему в глубоком молчании глядела на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное горем лицо, у нее было такое выражение, какое ему случалось
видеть ранее во время приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.
Когда служба кончилась, было без четверти двенадцать. Приехав к себе, преосвященный тотчас же разделся и лег, даже богу
не молился. Он
не мог говорить и, как казалось ему,
не мог бы уже стоять. Когда он укрывался одеялом, захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось! Кажется, жизнь бы отдал, только бы
не видеть этих жалких, дешевых ставень, низких
потолков,
не чувствовать этого тяжкого монастырского запаха. Хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!
Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов
не спал. Он лежал неподвижно под одеялом и глядел на темный
потолок, потом,
увидев луну, глядевшую в окно, он перевел глаза с
потолка на спутника земли и так пролежал с открытыми глазами до самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренер Жуков.
На
потолке увидел он темный круг — тень от абажура. Ниже были запыленные карнизы, еще ниже — стены, выкрашенные во время оно в сине-бурую краску. И дежурная комната показалась ему такой пустыней, что стало жалко
не только себя, но даже таракана…
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был
не велик ростом,
видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда
видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише,
не двигаться, чтобы
не поломать как-нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из-под
потолка под небо.
Отвел Лушников глаза с
потолка, так бы зубами все койки и перегрыз.
Видит, насупротив мордвин Бураков на койке щуплые ножки скрестил, на пальцы свои растопыренные смотрит, молитву лесную бормочет. Бородка ровно пробочник ржавый. Как ему, пьявке,
не молиться… Внутренность у него какая-то блуждающая обнаружилась — печень вокруг сердца бродит, — дали ему чистую отставку… Лежи на печи, мухоморную настойку посасывай. И с блуждающей поживешь, абы дома… Ишь какое, гунявому, счастье привалило!
Потом, так же быстро приняв прежнее положение, он сдернул с глаз две едкие слезинки и уставился в
потолок, но уже
не видел ни большого мужика с большой палкой, ни огромной телеги.
Наверху музыка было утихла, но через минуту пианист заиграл снова и с таким ожесточением, что в матрасе под Софьей Саввишной задвигалась пружина. Попов ошалело поглядел на
потолок и начал считать опять с августа 1896 года. Он глядел на бумаги с цифрами, на счеты и
видел что-то вроде морской зыби; в глазах его рябило, мозги путались, во рту пересохло, и на лбу выступил холодный пот, но он решил
не вставать, пока окончательно
не уразумеет своих денежных отношений к банкирской конторе Кошкера.