Неточные совпадения
Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим
поэт, и не на шутку, —
поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не
написал двух стихов.
Поклонник славы и свободы,
В волненье бурных дум своих,
Владимир и
писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Случалось ли
поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в мире выше нет наград.
И впрямь, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен… хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои
поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости
поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Андреевский,
поэт, из адвокатов, недавно читал отрывки из своей «Книги о смерти» — целую книгу
пишет, — подумай!
—
Поэт, стихи
пишет, даже, кажется, печатает в большевистских газетках. Это я его привел — показать…
— И, кроме того, Иноков
пишет невозможные стихи, просто, знаете, смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных
поэтов, — не хотите ли посмотреть? Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
«Ты
пишешь: „Да ты
поэт,
поэт истинный!“ Друг, можешь ли ты постигнуть все то, что производят эти слова?
Итак, скажи — с некоторого времени я решительно так полон, можно сказать, задавлен ощущениями и мыслями, что мне, кажется, мало того, кажется, — мне врезалась мысль, что мое призвание — быть
поэтом, стихотворцем или музыкантом, alles eins, [все одно (нем.).] но я чувствую необходимость жить в этой мысли, ибо имею какое-то самоощущение, что я
поэт; положим, я еще
пишу дрянно, но этот огонь в душе, эта полнота чувств дает мне надежду, что я буду, и порядочно (извини за такое пошлое выражение),
писать.
Это были люди умные, образованные, честные, состарившиеся и выслужившиеся «арзамасские гуси»; они умели
писать по-русски, были патриоты и так усердно занимались отечественной историей, что не имели досуга заняться серьезно современностью Все они чтили незабвенную память Н. М. Карамзина, любили Жуковского, знали на память Крылова и ездили в Москве беседовать к И. И. Дмитриеву, в его дом на Садовой, куда и я езживал к нему студентом, вооруженный романтическими предрассудками, личным знакомством с Н. Полевым и затаенным чувством неудовольствия, что Дмитриев, будучи
поэтом, — был министром юстиции.
«Изувеченный» — это тот
поэт, который
написал пасквиль на Сикста V и выдал себя, когда папа дал слово не казнить виновного смертью.
«Я не могу еще взять, —
пишет он в том же письме, — те звуки, которые слышатся душе моей, неспособность телесная ограничивает фантазию. Но, черт возьми! Я
поэт, поэзия мне подсказывает истину там, где бы я ее не понял холодным рассуждением. Вот философия откровения».
Утро. Сквозь шторы пробивается свет. Семейные и дамы ушли… Бочонок давно пуст… Из «мертвецкой» слышится храп. Кто-то из художников
пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой «Орел» высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном, и, облокотясь на стол, дремлет «дядя Володя».
Поэт «среды» подписывает рисунок на законченном протоколе...
Каждая «среда» с той поры имела свой протокол… Крупные имена сверкали в этих протоколах под рисунками, отражавшими быт современности. Кроме художников,
писали стихи
поэты. М. А. Лохвицкая, Е. А. Буланина, В. Я. Брюсов записали на протоколах по нескольку стихотворений.
И пошел одиноко
поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату,
пишет 27 августа 1833 года жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и не успев промотать его в Английском клубе, о чем здешнее общество весьма жалеет. В клубе не был, чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
Один из гостей Волконской,
поэт А. Н. Муравьев, случайно повредил стоявшую в салоне статую Аполлона. Сконфузившись и желая выйти из неловкого положения, Муравьев на пьедестале статуи
написал какое-то четверостишие, вызвавшее следующий экспромт Пушкина...
«Яр» тогда содержал Аксенов, толстый бритый человек, весьма удачно прозванный «Апельсином». Он очень гордился своим пушкинским кабинетом с бюстом великого
поэта, который никогда здесь не был, а если и
писал —
«
Поэт утверждает, якобы шапка красоток влечет, —
писал он весьма энергическим стилем.
Другой гимназист, Иорданский,
написал злую критику, в которой опровергал все поэтические положения товарища —
поэта по пунктам.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали,
поэты пели, живописцы
писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прошлого величия?..
Не краснея, а с истинным чувством
писал поэт...
Спасибо тебе, любезный Александр Петрович, за твое письмо: [Неизданное письмо А. П. Барятинского к Пущину от 14 февраля 1841 г. представляет значительный интерес для характеристики этого выдающегося декабриста-материалиста, талантливого
поэта, писавшего превосходные стихи по-французски, тогда как по-русски он
писал — прозою — плохо и с ошибками.
Живи счастливо, любезнейший
Поэт!
Пиши мне послание и уведоми о получении суммы.
Над столом еще висел портретик прекрасной молодой женщины, под которым из того же
поэта можно было бы
написать...
— Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин [Лев Пушкин — так ошибочно назван дядя А.С.Пушкина,
поэт Василий Львович Пушкин (1767—1830), которому принадлежит эпиграмма:], кажется,
написал, что какой вот стихотворец был? «А сколько ему лет?» — спрашивал Феб. — «Ему пятнадцать лет», — Эрато отвечает. — «Пятнадцать только лет, не более того, — так розгами его!»
Впрочем, нет — вы не умеете
писать эпиграмм: вы сочинили бы на него длинный ямб, вроде Барбье, [Барбье Огюст — французский революционный поэт-романтик.
Дочь слушала и краснела, потому что она была уже
поэт и почти каждый день потихоньку от всех
писала стихи.
— Сама я не могу
писать, — отвечала Полина, — но, знаете, я всегда ужасно желала сблизиться с каким-нибудь
поэтом, которому бы рассказала мое прошедшее, и он бы мне растолковал многое, чего я сама не понимаю, и
написал бы обо мне…
Часто заря заставала его над какой-нибудь элегией. Все часы, проводимые не у Любецких, посвящались творчеству. Он
напишет стихотворение и прочтет его Наденьке; та перепишет на хорошенькой бумажке и выучит, и он «познал высшее блаженство
поэта — слышать свое произведение из милых уст».
Это была очень давнишняя мечта Александрова — сделаться
поэтом или романистом. Еще в пансионе Разумовской школы он не без труда
написал одно замечательное стихотворение...
Очень быстро приходит в голову Александрову (немножко
поэту) мысль о системе акростиха. Но удается ему
написать такое сложное письмо только после многих часов упорного труда, изорвав сначала в мелкие клочки чуть ли не десть почтовой бумаги. Вот это письмо, в котором начальные буквы каждой строки Александров выделял чуть заметным нажимом пера.
Вот именно об этом желтолицем и так мило сумбурном
поэте думал Александров, когда так торжественно обещал Оленьке Синельниковой, на свадьбе ее сестры,
написать замечательное сочинение, которое будет напечатано и печатно посвящено ей, новой царице его исстрадавшейся души.
— А вы знаете, Диодор Иванович, наш Алеша ведь тоже немножко
поэт, премиленькие стишки
пишет. Я хоть и сестра, но с удовольствием их читаю. Попросите-ка его что-нибудь продекламировать вслух.
Один из
поэтов, кажется, Петр Иванович Кичеев, на поданном ресторанном счете
написал звучное стихотворение в десять строк, подходящее к моменту, весьма либеральное и вполне цензурное. Прочел его сидящим. Все были в восторге, но когда
поэт показал маленький секрет написанного, все разразились неудержимым хохотом.
И вдруг является
поэт, который
пишет оду на смерть российского Цинцинната [Цинциннат Луций Квинкций (V в. до н. э.) — римский консул, крупный землевладелец.]
— А вот когда
напишете это слово кому-нибудь в стихах, тогда ваша поэзия начнется, настоящим
поэтом будете!
Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы, о Бородине, о святом огне, о дяде, забытом
поэте, который когда-то
писал плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
— Да как же: кто
пишет стихи, ведь тех называют
поэтами. Ну, так и вы
поэт, если стали сочинять стихи.
Я вспомнил, что у меня был товарищ, очень прыткий мальчик, по фамилии Менандр Прелестнов, который еще в университете
написал сочинение на тему"Гомер как
поэт, человек и гражданин", потом перевел какой-то учебник или даже одну страницу из какого-то учебника и наконец теперь, за оскудением, сделался либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-политическом издании"Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница".
— Хорошее было это время! — говорил он, сжимая меня в объятиях. — Еще бы! Ты
писал диссертацию"Гомер, как
поэт, человек и гражданин", я…
А ведь какой был прекраснейший малый, этот Прелестнов, в то незабвенное время, когда он
писал свою диссертацию"Гомер, как
поэт, как человек и как гражданин"! Совсем даже и не похож был на заговорщика! А теперь вот заговорщик, хитрец, почти даже государственный преступник! Какое горькое сплетение обстоятельств нужно было, чтоб произвести эту метаморфозу!
— Прежде Державин
писал оду «Бог», «Послание к Фелице», описывал «Водопад», а нынешние
поэты все описывают нам ножки и волосы своих знакомых дам!» Но как бы то ни было, Бегушев в этот период своей жизни был совершенно согласен с
поэтами и женщин предпочитал всему на свете: в Наталью Сергеевну он безумно влюбился.
Только вы меня извините, Елена Петровна, а мое мнение такое, что только на чистой крови вырастают цветы… будь бы я
поэт, стихи бы на эту тему
написал.
«
Пишите о том, о чем вы хотите
писать» — правило, которое редко решаются соблюдать
поэты.
Разве много таких
поэтов и художников, которые работают шутя, как шутя, без поправок,
писал, говорят, свои драмы Шекспир?
Любивший надо мною подтрунить, Крюммер говорил в моем присутствии кому-то, чуть ли не полковнику Перейре, будто я
пишу на аспидной доске стихи известных русских
поэтов и потом выдаю их за свои. А между тем удивительно, что Крюммер мог говорить о моих мараниях стихов, так как я их никому не показывал.
Несколько дней мучился я неподсильною задачей и наконец разразился сатирой, которая, если бы сохранилась, прежде всего способна бы была пристыдить автора; но не так взглянул на дело Введенский и сказал: «Вы несомненный
поэт, и вам надо
писать стихи». И вот жребий был брошен.
Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых
пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он был
поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Итак, трудись теперь, профессор мой почтенный,
Копти над книгами, и день и ночь согбенный!
Пролей на знания людские новый свет,
Пиши творения высокие,
поэт, —
И жди, чтоб мелочей какой-нибудь издатель,
Любимцев публики бессовестный ласкатель.
Который разуметь язык недавно стал,
Пером завистливым тебя везде марал…
Конечно, для него довольно и презренья!..
Холодность публики — вот камень преткновенья,
Вот бич учености, талантов и трудов!
и проч.
Сумасшествия у него не находили, но он действительно был нервно расстроен, уныл и все
писал стихи во вкусе известного тогда мрачного
поэта Эдуарда Губера. В разговорах он здраво отвечал на всякие вопросы, исключая вопроса о службе и о честности. Все, что касалось этого какою бы то ни было стороной, моментально выводило его из спокойного состояния и доводило до исступления, в котором он страстно выражал свою печаль об утрате веры к людям и полную безнадежность возвратить ее через кого бы то ни было.