Неточные совпадения
Любовное свидание мужчины с женщиной именовалось «ездою
на остров любви»; грубая терминология анатомии заменилась более утонченною;
появились выражения вроде «шаловливый мизантроп», [Мизантро́п —
человек, избегающий общества, нелюдим.] «милая отшельница» и т. п.
Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы
на раненого
человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка
появлялось в его движениях.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг
появился Иван Игнатьич и
человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Так
люди на пароходе, в море, разговаривают и смеются беззаботно, ни дать ни взять, как
на твердой земле; но случись малейшая остановка,
появись малейший признак чего-нибудь необычайного, и тотчас же
на всех лицах выступит выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном сознании постоянной опасности.
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель.
На сцене идет обозрение, revue,
появляются, исчезают различно наряженные
люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это —
человек для себя…
Но говорила без досады, а ласково и любовно.
На висках у нее
появились седые волосы,
на измятом лице — улыбка
человека, который понимает, что он родился неудачно, не вовремя, никому не интересен и очень виноват во всем этом.
Люди появлялись, исчезали, точно проваливаясь в ямы, и снова выскакивали. Чаще других
появлялся Брагин. Он опустился, завял, смотрел
на Самгина жалобным, осуждающим взглядом и вопросительно говорил...
Около нее
появился мистер Лионель Крэйтон,
человек неопределенного возраста, но как будто не старше сорока лет, крепкий, стройный, краснощекий; густые, волнистые волосы
на высоколобом черепе серого цвета — точно обесцвечены перекисью водорода, глаза тоже серые и смотрят
на все так напряженно, как это свойственно
людям слабого зрения, когда они не решаются надеть очки.
Настроение Самгина становилось тягостным. С матерью было скучно, неловко и являлось чувство, похожее
на стыд за эту скуку. В двери из сада
появился высокий
человек в светлом костюме и, размахивая панамой, заговорил грубоватым басом...
Когда, после молебна, мы стали садиться
на шлюпки, в эту минуту, по свистку, взвились кверху по снастям свернутые флаги, и
люди побежали по реям, лишь только русский флаг
появился на адмиральском катере.
Но с странным чувством смотрю я
на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения.
Люди появляются редко; животных не видать; я только раз слышал собачий лай. Нет людской суеты; мало признаков жизни. Кроме караульных лодок другие робко и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
И во-первых,
люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество
появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как
на всем православном Востоке, особенно
на Синае и
на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет.
Дерсу стал вспоминать дни своего детства, когда, кроме гольдов и удэге, других
людей не было вовсе. Но вот
появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось с каждым годом все труднее и труднее. Потом пришли корейцы. Леса начали гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало меньше. А теперь
на берегу моря
появились еще и японцы. Как дальше жить?
Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из-за густой ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней
появился человек среднего роста, в синем, сильно потертом сюртуке, желтоватом жилете, панталонах цвета гри-де-лень или блё-д-амур [Розовато-серого (от фр. gris de lin)… голубовато-серого (от фр. bleu d’amour).], наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком
на шее и одноствольным ружьем за плечами.
Обыкновенно такие ливни непродолжительны, но в Уссурийском крае бывает иначе. Часто именно затяжные дожди начинаются грозой. Та к было и теперь. Гроза прошла, но солнце не
появлялось. Кругом, вплоть до самого горизонта, небо покрылось слоистыми тучами, сыпавшими
на землю мелкий и частый дождь. Торопиться теперь к фанзам не имело смысла. Это поняли и
люди и лошади.
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид. Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы строили их не торопясь и работали, как говорится, не за страх, а за совесть. В одном из окон показалось женское лицо, и вслед за тем
на пороге
появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто мы такие и куда идем, он пригласил нас к себе и предложил остановиться у него в доме.
Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и уйти под крышу.
За последние дни
люди сильно обносились:
на одежде
появились заплаты; изорванные головные сетки уже не приносили пользы; лица были изъедены в кровь;
на лбу и около ушей
появилась экзема.
Влажные жары сильно истомляют
людей и животных. Влага оседает
на лицо, руки и одежду, бумага становится вокхою [Местное выражение, означающее сырой, влажный
на ощупь, но не мокрый предмет.] и перестает шуршать, сахар рассыпается, соль и мука слипаются в комки, табак не курится;
на теле часто
появляется тропическая сыпь.
К вечеру, как только ветер стал затихать, опять
появился мокрец. Маленькие кровопийцы с ожесточением набросились
на людей и лошадей.
Свет от костров отражался по реке яркой полосой. Полоса эта как будто двигалась, прерывалась и
появлялась вновь у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор
людей и смех. Расставленные
на земле комарники, освещенные изнутри огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных
на волю.
Сидит
человек на скамейке
на Цветном бульваре и смотрит
на улицу,
на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома
человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда
появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Я видел, как упало несколько
человек, видел, как толпа бросилась к Страстному и как в это время в открывшихся дверях голицынского магазина
появилась в одном сюртуке, с развевающейся седой гривой огромная фигура владельца. Он кричал
на полицию и требовал, чтобы раненых несли к нему
на перевязку.
Однажды
на таком гулянии
появился молодой
человек, одетый щеголем, худощавый, подвижной и веселый. Он пожимал руки направо и налево, перекидываясь шутками. И за ним говорили...
Он не знал, что для меня «тот самый» значило противник Добролюбова. Я его себе представлял иначе. Этот казался умным и приятным. А то обстоятельство, что
человек, о котором (хотя и не особенно лестно) отозвался Добролюбов, теперь
появился на нашем горизонте, — казалось мне чудом из того нового мира, куда я готовлюсь вступить. После купанья Андрусский у своих дверей задержал мою руку и сказал...
На пустом месте религиозного сознания христианского мира, которое до сих пор заполнялось ложью,
появился гуманизм и стал поднимать
человека, ставить его
на ноги.
В прежнее время медведь не обижал
людей и домашних животных и считался смирным, но с тех пор, как ссыльные стали селиться по верховьям рек и вырубать тут леса и преградили ему путь к рыбе, которая составляла его главную пищу, в сахалинских метрических книгах и в «ведомости происшествий» стала
появляться новая причина смерти — «задран медведем», и в настоящее время медведь уже третируется, как грозное явление природы, с которым приходится бороться не
на шутку.
Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же местности, но только
на другом берегу речки,
появлялся японский пикет, и, при всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми
людьми: посылали русским солдатам осетров, и когда те обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу.
В зале настала глубокая тишина, когда
на эстраде
появился молодой
человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не признал бы его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б его не вела молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный
человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты
человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот
появляется пьяный и
на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда
появятся и, без сомнения, переведутся и
на другие языки, не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но тем паче: как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню «великого
человека»!
Марья Дмитриевна
появилась в сопровождении Гедеоновского; потом пришла Марфа Тимофеевна с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы; потом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама, с почти ребяческим, усталым и красивым личиком, в шумящем черном платье, с пестрым веером и толстыми золотыми браслетами; приехал и муж ее, краснощекий, пухлый
человек, с большими ногами и руками, с белыми ресницами и неподвижной улыбкой
на толстых губах; в гостях жена никогда с ним не говорила, а дома, в минуты нежности, называла его своим поросеночком...
На Крутяш Груздев больше не заглядывал, а, бывая в Ключевском заводе, останавливался в господском доме у Палача. Это обижало Петра Елисеича: Груздев точно избегал его. Старик Ефим Андреич тоже тайно вздыхал: по женам они хоть и разошлись, а все-таки
на глазах
человек гибнет. В маленьком домике Ефима Андреича теперь особенно часто
появлялась мастерица Таисья и под рукой сообщала Парасковье Ивановне разные новости о Груздеве.
Одним словом, бабы приготовили глухой отпор замыслам грозного батюшки-свекра. Ждали только Артема, чтобы объяснить все. Артем приехал с Мурмоса около Дмитриевой субботы, когда уже порошил снег. Макар тоже навернулся домой, — капканы
на волков исправлял. Но бабьи замыслы пока остались в голове, потому что
появился в горбатовском дому новый
человек: кержак Мосей с Самосадки. Его зазвал Артем и устроил в передней избе.
Вихров принялся читать препровожденные к нему восемь томов — и из разной бесполезнейшей и ненужной переписки он успел, наконец, извлечь, что в Новоперховском уезде
появилась шайка разбойников из шестнадцати
человек, под предводительством атамана Гулливого и есаула Сарапки, что они убили волостного голову, грабили
на дорогах, сожгли фабрику одного помещика и, наконец, особо наряженной комиссиею были пойманы.
На улицах и клубных вечерах
появились молодые
люди в новеньких ополченках, в которых трудно было угадать вчерашних неуклюжих и ощипанных канцелярских чиновников.
Раиса Павловна держала себя, как все женщины высшей школы, торжествуя свою победу между строк и заставляя улыбаться побежденных. Нужно ли добавлять, что в гостиной Раисы Павловны скоро
появились Майзель, Вершинин, Сарматов — одним словом, все заговорщики, кроме Яши Кормилицына, который в качестве блаженненького не мог осилить того, что
на его месте сделал бы всякий другой порядочный
человек.
— Взять их! — вдруг крикнул священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него,
на лице
появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка
на пол, под ноги
людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь
на голое тельце, а она встала
на колени и кричала им...
Появлялись новые
люди. В маленькой комнате Власовых становилось тесно и душно. Приходила Наташа, иззябшая, усталая, но всегда неисчерпаемо веселая и живая. Мать связала ей чулки и сама надела
на маленькие ноги. Наташа сначала смеялась, а потом вдруг замолчала, задумалась и тихонько сказала...
Таков
человек, у которого сердце не
на месте; а за ним следует целая свита
людей, у которых тоже сердце не
на месте, у каждого по своему ведомству. И опять
появляются на сцену лохматые, опять слышатся слова: «противодействие», «ирония». Сколько тут жертв!
И умственный, и материальный уровень страны несомненно понижается; исчезает предусмотрительность; разрывается связь между
людьми, и вместо всего
на арену
появляется существование в одиночку и страх перед завтрашним днем.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и все разъехались по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо
человек (имярек), который держит всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек,
на месте его
появится другой, третий.
Было время, когда
люди выкрикивали
на площадях: „слово и дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять
появлялось на сцену „слово и дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Тут и пустоголовая, но хорошо выкормленная бонапартистка, которая, опираясь
на руку экспекторирующего
человека, мечтает о том, как она завтра
появится на променаде в таком платье, что всё-всё (mais tout!) [действительно, всё!] будет видно.
Четыре дня не
появлялся Александров у Синельниковых, а ведь раньше бывал у них по два, по три раза в день, забегая домой только
на минуточку, пообедать и поужинать. Сладкие терзания томили его душу: горячая любовь, конечно, такая, какую не испытывал еще ни один
человек с сотворения мира; зеленая ревность, тоска в разлуке с обожаемой, давняя обида
на предпочтение… По ночам же он простаивал часами под двумя тополями, глядя в окно возлюбленной.
Отворились боковые двери Белой залы, до тех пор запертые, и вдруг
появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфет до последнего
человека разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать. Мне удалось протесниться
на первый план, и я пристроился как раз сзади Юлии Михайловны, фон Лембке и генерала. Тут подскочил к Юлии Михайловне пропадавший до сих пор Петр Степанович.
Поднялась портьера, и
появилась Юлия Михайловна. Она величественно остановилась при виде Блюма, высокомерно и обидчиво окинула его взглядом, как будто одно присутствие этого
человека здесь было ей оскорблением. Блюм молча и почтительно отдал ей глубокий поклон и, согбенный от почтения, направился к дверям
на цыпочках, расставив несколько врозь свои руки.
Появился он в воскресенье, а во вторник я уже встретил его в коляске с Артемием Павловичем Гагановым,
человеком гордым, раздражительным и заносчивым, несмотря
на всю его светскость, и с которым, по характеру его, довольно трудно было ужиться.
— Может, вначале я успела бы это сделать, но ты знаешь, какая я была молодая и неопытная; теперь же и думать нечего: он совершенно в их руках. Последнее время у него
появился еще новый знакомый, Янгуржеев, который, по-моему, просто злодей: он убивает молодых
людей на дуэлях, обыгрывает всех почти наверное…
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене,
появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года
на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий
на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не
на людей, а
на огонь;
на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
— Это по-польски значит: неловкий, — пояснил ей Аггей Никитич, — хотя Канарский был очень ловкий
человек, говорил по-русски, по-французски, по-немецки и беспрестанно то тут, то там
появлялся, так что государь, быв однажды в Вильне, спросил тамошнего генерал-губернатора Долгорукова: «Что творится в вашем крае?» — «Все спокойно, говорит, ваше императорское величество!» — «Несмотря, говорит,
на то, что здесь гостит Канарский?» — и показал генерал-губернатору полученную депешу об этом соколе из Парижа!