Неточные совпадения
Паратов. Помилуйте,
за кого же вы меня
принимаете! Если женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с
правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть не могу. Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
— Вот что! — воскликнула женщина удивленно или испуганно, прошла в угол к овальному зеркалу и оттуда,
поправляя прическу, сказала как будто весело: — Боялся не того, что зарубит солдат, а что
за еврея
принял. Это — он! Ах… аристократишка!
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя
принять вызов… по
правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного,
за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично
за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы
поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не
приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня...
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных
правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил
за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он
принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его
принять крови и плоти господней!
После обеда, когда вся компания сидела
за стаканами вина, разговор
принял настолько непринужденный характер, что даже Нина Леонтьевна сочла
за лучшее удалиться восвояси. Лаптев пил много, но не пьянел, а только
поправлял свои волнистые белокурые волосы. Когда Сарматов соврал какой-то очень пикантный и невозможный анекдот из бессарабской жизни, Лаптев опять спросил у Прейна, что это
за человек.
В фельетонцах он утверждал, что катанье на тройках есть признак наступления зимы; что есть блины с икрой — все равно, что в море купаться; что открытие «Аркадии» и «Ливадии» знаменует наступление весны. Вопросцы он разрабатывал крохотные, но дразнящие, оставляя, однако ж, в запасе лазейку, которая давала бы возможность отпереться. Вообще
принял себе
за правило писать бойко и хлестко; ненавидел принципы и убеждения и о писателях этой категории отзывался, что они напускают на публику уныние и скучищу.
— Нет, не ранен, — сказал Басманов,
принимая эти слова
за насмешку и решившись встретить ее бесстыдством, — нет, не ранен, а только уморился немного, да вот лицо как будто загорело. Как думаешь, князь, — прибавил он, продолжая смотреться в зеркало и
поправляя свои жемчужные серьги, — как думаешь, скоро сойдет загар?
Первое недоразумение о неисполнимости учения состоит в том, что люди общественного жизнепонимания, не понимая того способа, которым руководит людей христианское учение, и
принимая христианское указание совершенства
за правила, определяющие жизнь, думают и говорят, что следование учению Христа невозможно, потому что полное исполнение требований этого учения уничтожает жизнь.
И они совершенно правы, если
принимать указания совершенства, даваемые учением Христа,
за правила, которые каждый обязан исполнять так же, как в общественном учении всякий обязан исполнять
правило уплаты податей, участия в суде и т. п.
За столом надо мной постоянно издевались,
приняв, так сказать,
за правило называть меня прохвостом.
— Я, с своей стороны,
принял себе
за правило: быть справедливым — и больше ничего!
Этого мало: он даже полагал (и, быть может, не без основания), что в каждой занумерованной и писанной на бланке бумаге непременно заключается чья-нибудь погибель, а потому
принял себе
за правило из десяти подаваемых ему к подпису бумаг подписывать только одну.
— Нет, уж это, — говорит, — мне обстоятельно известно; вы даже обо мне никогда ничего не говорите, и тогда, когда я к вам, как к товарищу, с общею радостною вестью приехал, вы и тут меня
приняли с недоверием; но Бог с вами, я вам все это прощаю. Мы давно знакомы, но вы, вероятно, не знаете моих
правил: мои
правила таковы, чтобы
за всякое зло платить добром.
— Ничего, мамочка. Все дело
поправим. Что
за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж один на
примете. А что относительно Зотушки, так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
Кроме того, он был совершенно безвреден: в этом отношении он даже превзошел все ожидания княгини, которая, несмотря на рекомендацию графа,
принимая в дом monsieur Gigot, положила себе
правилом следить
за всяким его словом, «чтобы не наговорил детям глупостей».
Это известие всех заставило встряхнуться и
принять надлежащий вид. Руки как-то сами собой застегивали пуговицы у сюртуков и визиток,
поправляли галстуки, лезли в карман
за носовыми платками, и соответственно этому слышались глубокие вздохи, осторожные покашливания, — словом, производились все необходимые действия, соответствующие величию Егора Фомича.
В гавани работа кипела. Половина барок была совсем готова, а другая половина нагружалась. При нагрузке барок непременно присутствуют сплавщик и водолив; первый следит
за тем, чтобы барка грузилась по всем
правилам искусства, а второй
принимает на свою ответственность металлы.
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что
за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем
поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему
принять приехавшую госпожу.
Они цепляются
за каждый момент как
за истину; какое-нибудь одностороннее определение
принимают за все определения предмета; им надобно сентенции, готовые
правила; пробравшись до станции, они — смешно доверчивые — полагают всякий раз, что достигли абсолютной цели и располагаются отдыхать.
Всякое ваше неудовольствие, — заключает он, — мною в совести моей ничем не заслуженное, если каким-нибудь образом буду иметь несчастие
приметить,
приму я с огорчением
за твердое основание непреложного себе
правила: во всю жизнь мою
за перо не приниматься».
Стало светать, и Поликей, не спавший всю ночь, задремал. Надвинув шапку и тем еще больше высунув письмо, Поликей в дремоте стал стукаться головой о грядку. Он проснулся около дома. Первым движением его было схватиться
за шапку: она сидела плотно на голове; он и не снял ее, уверенный, что конверт тут. Он тронул Барабана,
поправил сено, опять
принял вид дворника и, важно поглядывая вокруг себя, затрясся к дому.
Я тоже невольно засмеялся и вздохнул полной грудью, когда
за мной щелкнули замки тяжелых ворот. У ворот стояла тройка бойких сибирских лошадей. Один жандарм устроился уже в сиденье, другой, по
правилам, дожидался, пока я сяду в середину. Ласковая, хотя и свежая августовская ночь
приняла нас вскоре в свои владения.
Кузьма Васильевич посмотрел на Эмилию. Действительно, лицо ее
приняло выражение самое беззаботное. Всё в нем улыбалось, в этом хорошеньком личике: и опушенные почти белыми ресницами глаза, и губы, и щеки, и подбородок, и ямочка на подбородке, и самый даже кончик вздернутого носа. Она подошла к маленькому зеркальцу возле шкафа и, попевая сквозь зубы и щурясь, стала
поправлять волосы. Кузьма Васильевич пристально следил
за ее движениями… Очень она ему правилась.
Но тут произошла вещь самая неожиданная, поразившая Лару жестоко и разразившаяся целою цепью самых непредвиденных событий: столь милостивая к Ларисе Глафира встретила ее сухо, выслушала с изумлением и, сильно соболезнуя об исходе, какой
приняло дело, советовала Ларе немедленно же послать вдогонку
за мужем депешу или даже ехать вслед
за ним в Петербург и стараться все
поправить.
Хотя меня и заточили в крепость, но это еще можно
поправить: объявите, что меня ошибкой
приняли за другую женщину, и дайте мне возможность спокойно воротиться в Оберштейн к моему жениху, имперскому князю Лимбургу».
— Отступника! с разбойниками! Вот чем платят ныне тому, который на руках своих
принимал тебя в божий мир, отказался от степеней и чести, чтобы ухаживать
за тобою! И я сам не хуже твоего Бориса Шереметева умел бы ездить с вершниками [Вершник — всадник.], не хуже его управлял бы ратным делом, как ныне
правлю словом Божиим; но предпочел быть пестуном сына…
На допросе в палате Егор Иванов повторил, что ему 70 лет, властей духовных и гражданских не признает, а
принимает их
за отступников от
правил религии христианской.
Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по
правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который
принимал билетики
за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13-ти и 14-ти-летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья.