Неточные совпадения
Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и, наконец, понатужась всеми силами, они
пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой
по разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево.
По-видимому, этот раз Грэй имел больше успеха, чем с простодушным Пантеном, так как крейсер, помедлив, ударил
по горизонту могучим залпом салюта, стремительный дым которого,
пробив воздух огромными сверкающими мячами, развеялся клочьями над тихой водой.
Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену
пробить лбом, лишь бы поступить
по правилам.
Останови он тогда внимание на ней, он бы сообразил, что она идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей, но что не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций; что не ведут ее насильно
по избитой дорожке, что она идет
по новой тропе,
по которой ей приходилось
пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством.
— Я сначала попробовал полететь
по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я
пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
Комедия с этими японцами, совершенное представление на нагасакском рейде! Только что
пробило восемь склянок и подняли флаг, как появились переводчики, за ними и оппер-баниосы, Хагивари, Саброски и еще другой, робкий и невзрачный с виду. Они допрашивали, не недовольны ли мы чем-нибудь? потом попросили видеться с адмиралом.
По обыкновению, все уселись в его каюте, и воцарилось глубокое молчание.
Но всего эффектнее было, когда
пробили тревогу: из всех люков сыпались люди и разбегались, как мыши,
по всем направлениям, каждый к своему орудию.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче
пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз
по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
Но
пробило уже одиннадцать часов, а ему непременно надо было идти со двора «
по одному весьма важному делу», а между тем он во всем доме оставался один и решительно как хранитель его, потому что так случилось, что все его старшие обитатели,
по некоторому экстренному и оригинальному обстоятельству, отлучились со двора.
Он ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление камердинера. В кабинете, над диваном, висел портрет хозяина в уланском мундире, писанный масляными красками. — А, вот где ты, обезьяна бесхвостая! — прогремел Чертопханов, вскочил на диван и, ударив кулаком
по натянутому холсту,
пробил в нем большую дыру.
Придет время — сердце ее само собой забьет тревогу, и она вдруг прозреет и в «небесах увидит бога»,
по покуда ее час не
пробил, пускай это сердце остается в покое, пускай эта красота довлеет сама себе.
Я ходил взад и вперед
по улице, порой останавливаясь и подняв глаза кверху, молился, стараясь горячим сознанием «личного обращения» к богу
пробить мутный полог оттепельного зимнего неба.
В городе
пробило полночь; в доме маленькие часики тонко прозвенели двенадцать; сторож дробно поколотил
по доске.
По-настоящему работы на Сиротке нужно было начать с генеральной разведки всей площади прииска, то есть
пробить несколько шурфов в шахматном порядке, чтобы проследить простирание золотоносного пласта, его мощность и все условия залегания.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об еде, когда уже
пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал
по двору.
Вскоре после описанных последних событий Розанов с Райнером спешно проходили
по одному разметенному и усыпанному песком московскому бульвару. Стоял ясный осенний день, и бульвар был усеян народом. На Спасской башне
пробило два часа.
— Я,
по крайней мере, позволяю себе думать, что если бы вы в то время взяли направление чуть-чуть влево, то талдомцы [Талдом — тоже торговое село в Калязинском уезде. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] не успели бы прийти на помощь мятежным семендяевцам, и вы не были бы вынуждены
пробивать кровавый путь, чтоб достигнуть соединения с генералом Голотыловым. Сверх того, вы успели бы обойти Никитские болота и не потопили бы в них своей артиллерии!
Авдей Никитич только чуть помнил это славное время процветания своей фамилии, а самому ему уже пришлось
пробивать дорогу собственным лбом и не
по заводской части.
Ходит отец Николай
по горнице; портреты епархиальных архиереев рассматривает; рад-радехонек, когда
пробьет наконец девять часов.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в руках
по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе в рот и
пробил насквозь череп.
Русый пушок
пробивал по щекам и над красными губами, весьма часто складывавшимися в застенчивую улыбку и открывавшими белые, блестящие зубы.
Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час тому назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы
пробили десять, домашние разошлись
по углам, и в доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька, взявши голову в обе руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный.
Ведь мы знаем, что если мы доедим свой обед, и досмотрим новую пьесу, и довеселимся на бале, на елке, на катанье, скачке или охоте, то только благодаря пуле в револьвере городового и в ружье солдата, которая
пробьет голодное брюхо того обделенного, который из-за угла, облизываясь, глядит на наши удовольствия и тотчас же нарушит их, как только уйдет городовой с револьвером или не будет солдата в казармах, готового явиться
по нашему первому зову.
Прошло четверть часа, прошло полчаса, прошло еще несколько минут,
по мнению Елены, и вдруг она вздрогнула: часы
пробили не двенадцать, они
пробили час.
Начало светать… На Спасской башне
пробило шесть. Фонарщик прошел
по улице и потушил фонари. Красноватой полосой засветлела зорька, погашая одну за другой звездочки, которые вскоре слились с светлым небом… Улицы оживали… Завизжали железные петли отпираемых где-то лавок… Черные бочки прогромыхали… Заскрипели
по молодому снегу полозья саней… Окна трактира осветились огоньками…
Перед ними открылось обширное поле, усыпанное французскими и нашими стрелками; густые облака дыма стлались
по земле; вдали, на возвышенных местах, двигались неприятельские колонны. Пули летали
по всем направлениям, жужжали, как пчелы, и не прошло полминуты, одна
пробила навылет фуражку Рославлева, другая оторвала часть воротника Блесткиной шинели.
В гостиной
пробило двенадцать;
по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать, — и все умолкло опять.
Множество невест успело выйти замуж; в Миргороде
пробили новую улицу; у судьи выпал один коренной зуб и два боковых; у Ивана Ивановича бегало
по двору больше ребятишек, нежели прежде: откуда они взялись, бог один знает!
Я пришел назад в город очень поздно, и уже
пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла
по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, я живу в отдаленнейшей части города. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, я непременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, у которого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не с кем разделить свою радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение.
Удостоверясь
по вышесказанным мною признакам, что лисята точно находятся в норе, охотники с того начинают, что, оставя один главный выход, все другие норы и поднорки забивают землей и заколачивают деревом наглухо; главную нору, ощупав ее направление палкой на сажень от выхода,
пробивают сверху четвероугольной шахтой (ямой, называемой подъямок), дно которой должно быть глубже норы
по крайней мере на два аршина; четырехугольные стенки этой шахты, имеющей в квадратном поперечнике около полутора аршина, должны быть совершенно отвесны и даже книзу несколько просторнее, чем кверху, для того чтобы лисята, попав в этот колодезь, или западню, никак не могли выскочить.
Как только
пробило половина десятого, я накинула душегрейку на плечи, тихонько вышла из флигеля и
по скрипучему снегу благополучно добралась до биллиардной.
И двенадцать тысяч человек обнажили головы. «Отче наш, иже еси на небеси», — начала наша рота. Рядом тоже запели. Шестьдесят хоров,
по двести человек в каждом, пели каждый сам
по себе; выходили диссонансы, но молитва все-таки звучала трогательно и торжественно. Понемногу начали затихать хоры; наконец далеко, в батальоне, стоявшем на конце лагеря, последняя рота пропела: «но избави нас от лукавого». Коротко
пробили барабаны.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения
пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая,
по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Я оглянулся. Закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная темно-синяя туча; видом своим она представляла подобие огнедышащей горы; ее верх широким снопом раскидывался
по небу; яркой каймой окружал ее зловещий багрянец и в одном месте, на самой середине,
пробивал насквозь ее тяжелую громаду, как бы вырываясь из раскаленного жерла…
Это река сердито кидала в сковывавшие ее неподвижные ледяные укрепления свободно еще двигавшимися
по ее стрежню льдинами,
пробивала бреши, крошила лед в куски, в иглы, в снег, но затем опять в бессилии отступала, а через некоторое время оказывалось, что белая черта излома продвинулась еще дальше, полоса льда стала шире, русло сузилось…
Однажды, заряжая или разряжая браунинг, с которым Кока никогда не расставался, он прострелил своему Якову ногу.
По счастию, пуля попала очень удачно, пройдя сквозь мякоть ляжки и
пробив, кроме того, две двери навылет. Это событие почему-то тесно сдружило барина и слугу. Они положительно не могли жить друг без друга, хотя и ссорились нередко: Кока, рассердясь, тыкал метко Якову в живот костылем, а Яков тогда сбегал на несколько часов из дому и не являлся на зов, оставляя Коку в беспомощном состоянии.
Опять он повернулся и молча заходил к окну и обратно, каждый раз сворачивая к простенку и вглядываясь в группу. Так прошло с четверть часа. Тугай вдруг остановился, провел
по волосам, взялся за карман и нажал репетир. В кармане нежно и таинственно
пробило двенадцать раз, после паузы на другой тон один раз четверть и после паузы три минуты.
Пробило половину второго. Граф быстро взглянул на часы, нахмурился и зашагал
по комнате.
По взглядам, которые он бросал на меня, видно было, что ему хотелось что-то сказать мне, что-то нужное, но щекотливое, неприятное.
Я узнал потом, что он после меня
пробил раму и выскочил из окна и прямо,
по моему следу, поскакал
по дороге и проскакал так верст двадцать в самый жар.
Пробило половину двенадцатого — нейдет губернатор. Чиновники
по особым поручениям либерально расхаживают
по зале вместе с «правителем» и Гнутом, тогда как все почтительно дожидаются, не двигаясь с места.
Думая, что крест его либо не был замечен, хотя он очень хорошо видел две резкие черты, — либо никто из них не пришел вчера, вероятно, ожидая на сегодня крайнего назначенного срока, — он, едва лишь
пробило четыре часа, начертил новый крест на том же самом месте, со всеми вчерашними предосторожностями, и отправился гулять
по главной аллее.
Утро,
по обыкновению, было прелестное. Только что
пробило четыре склянки — десять часов.
Гостей провели
по корвету, затем, когда все поднялись наверх,
пробили артиллерийскую тревогу, чтобы показать, как военное судно быстро приготовляется к бою, и потом повели в капитанскую каюту, где был накрыт стол, на котором стояло множество бутылок, видимо обрадовавших племянника, дядю и руководителя внешней и внутренней политикой Гавайского королевства.
Амаранта два раза засыпала и два раза просыпалась, на улицах потушили фонари и взошло солнце, а он всё говорил.
Пробило шесть часов, желудок Амаранты ущемила тоска
по утреннем чае, а он всё говорил.
Первые лучи солнца,
пробив сквозившую тучу, блеснули в небе и пробежали
по земле и небу. Туман волнами стал переливаться в лощинах, роса, блестя, заиграла на зелени, прозрачные побелевшие тучки спеша разбегались
по синевшему своду. Птицы гомозились в чаще и, как потерянные, щебетали что-то счастливое; сочные листья радостно и спокойно шептались в вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мертвым, поникшим деревом.
По едва слышному, но крепкому металлическому тону старой пружины, Синтянина сообразила, что это
пробили часы внизу, в той большой комнате, куда в приснопамятный вечер провалился Водопьянов, и только что раздался последний удар, как послышался какой-то глухой шум.
На больших столовых часах
пробило половина второго — и девочки, воспитанницы пансиона господин Орлика, поднялись как
по команде из-за стола, вокруг которого оканчивали свой завтрак.
Александра Михайловна снова улеглась спать, но заснуть не могла. Она ворочалась с боку на бок, слышала, как
пробило час, два, три, четыре. Везде была тишина, только маятник в кухне мерно тикал, и по-прежнему протяжно и уныло гудели на крыше телефонные проволоки. Дождь стучал в окна. Андрея Ивановича все не было. На душе у Александры Михайловны было тоскливо.
По длинным доскам коридора,
Лишь девять
пробьет на часах,
Наш Церни высокий несется,
Несется на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги,
На них сапоги не скрипят,
И молча в открытые веки
Сердитые очи глядят.
С Вырубовым мы продолжали видаться. Журнал его и Литтре «La philosophic positive» шел себе полегоньку, и
по четвергам были у него вечера, куда Литтре являлся неизменно, выпивал одну чашку чаю и удалялся, как только
пробьет одиннадцать.