Неточные совпадения
То же самое думал ее сын. Он
провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла
к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Вот я и прочла твое письмо, — сказала Кити, подавая ему безграмотное письмо. — Это от той женщины, кажется, твоего
брата… — сказала она. — Я не прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли
возила к Сарматским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
— Нет, я сам еду, княгиня. Отдохнуть
к брату. А вы всегда
провожаете? — с чуть заметной улыбкой сказал Сергей Иванович.
Весь день этот Анна
провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро
провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку
к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Приходя
к ней, он заставал Гогиных, —
брат и сестра всегда являлись вместе; заставал мрачного Гусарова, который огорченно беспокоился о том, что «Манифест» социал-демократической партии не только не объединяет марксистов с народниками, а еще дальше
отводит их друг от друга.
Два датчанина,
братья, доктор и аптекарь,
завели его
к себе в дом, показывали сад.
«Теперь
проводи — ко,
брат, меня до лестницы», сказал Кирсанов, опять обратясь
к Nicolas, и, продолжая по-прежнему обнимать Nicolas, вышел в переднюю и сошел с лестницы, издали напутствуемый умиленными взорами голиафов, и на последней ступеньке отпустил горло Nicolas, отпихнул самого Nicolas и пошел в лавку покупать фуражку вместо той, которая осталась добычею Nicolas.
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с
братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый снег густо белел на земле и на крышах. Я, без шапки и калош, вышел,
к нашим воротам и смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
Главное, скверно было то, что Мышников, происходя из купеческого рода, знал все тонкости купеческой складки, и его невозможно было
провести, как иногда
проводили широкого барина Стабровского или тягучего и мелочного немца Драке. Прежде всего в Мышникове сидел свой
брат мужик, у которого была одна политика — давить все и всех, давить из любви
к искусству.
После святок мать
отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу
к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты,
брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
— Гм!.. Надень-ка,
брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты
отведешь ее
к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
Кроме всего этого,
к кабаку Ермошки каждый день подъезжали таинственные кошевки из города. Из такой кошевки вылезал какой-нибудь пробойный городской мещанин или мелкотравчатый купеческий
брат и для отвода глаз сначала шел в магазин, а уж потом, будто случайно,
заводил разговор с сидевшими у кабака старателями.
Всего больше удивило Домнушку, как муж подобрался
к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо. Когда Макар бывал дома, солдат шел в его избу и стороной
заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор. После этого маленького вступления он уже прямо обращался
к снохе Татьяне...
Мальчик без штанов. Дались тебе эти родители! «Добрая матушка», «почтеннейший батюшка» —
к чему ты эту канитель
завел! У нас,
брат, дядя Кузьма намеднись отца на кобеля променял! Вот так раз!
Валерьян был принят в число
братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки,
водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли
к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Припоминал он также, как однажды один из полководцев, в первый раз увидев его у
брата, сказал:"А тебя, пархатый, хочешь, сейчас
к Татьяне Борисовне
свезу?"
Исполняя обещание, данное Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился
к матери своего названого
брата и отдал ей крест Максимов. Малюты не было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только
проводила до крыльца с благословениями.
— Н-на… действительно, привязались
к убогому! Видишь — как? То-то! Люди,
брат, могут с ума
свести, могут… Привяжутся, как клопы, и — шабаш! Даже куда там — клопы! Злее клопов…
— Дорвались,
брат! Скорей приходи! — крикнул Лукашка товарищу, слезая у соседнего двора и осторожно
проводя коня в плетеные ворота своего двора. — Здорово, Степка! — обратился он
к немой, которая, тоже празднично разряженная, шла с улицы, чтобы принять коня. И он знаками показал ей, чтоб она поставила коня
к сену и не расседлывала его.
— Пожалуй, я
провожу, — сказал Суета. — А ты,
брат, — продолжал он, обращаясь
к Алексею, —
отведи коней в гостиницу.
Петр и
брат его беспрекословно повиновались, взяли топоры и направились
к двери. Старый рыбак
проводил их глазами.
Лаптев тоже надел шубу и вышел.
Проводив брата до Страстного, он взял извозчика и поехал
к Яру.
— Знаешь что,
брат? — сказал он, вставая и подходя
к брату. — Не мудрствуя лукаво, баллотируйся-ка ты в гласные, а мы помаленьку да полегоньку
проведем тебя в члены управы, а потом в товарищи головы. Дальше — больше, человек ты умный, образованный, тебя заметят и пригласят в Петербург — земские и городские деятели теперь там в моде,
брат, и, гляди, пятидесяти лет тебе еще не будет, а ты уж тайный советник и лента через плечо.
— Шестовых-то? Как не знать! Барыни добрые, что толковать! Нашего
брата тоже лечат. Верно говорю. Лекарки!
К ним со всего округа ходят. Право. Так и ползут. Как кто, например, заболел, или порезался, или что, сей час
к ним, и они сей час примочку там, порошки или флястырь — и ничего, помогает. А благодарность представлять не моги; мы, говорят, на это не согласны; мы не за деньги. Школу тоже
завели… Ну, да это статья пустая!
Так
проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки
брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, —
к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
— Если ты будешь сам в руки соваться — поди
к черту! Я тебе не товарищ… Тебя поймают да
к отцу
отведут — он тебе ничего не сделает, а меня,
брат, так ремнем отхлещут — все мои косточки облупятся…
— Клеопатра Алексеевна, — сказал Благово убедительно, прижимая обе руки
к сердцу, — что станется с вашим батюшкой, если вы
проведете со мною и
братом каких-нибудь полчаса?
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить
брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив папа, то и мама с папою часто езжали
к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала
к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она
к нему ездила только в его городской дом, где он
проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а еще более за границей.
Проводив гостей своих, Аделаида Ивановна вошла
к брату, стараясь иметь довольное лицо.
— Эх! да говорить-то не хочется. Устал я говорить,
брат… Ну, однако, так и быть. Потолкавшись еще по разным местам… Кстати, я бы мог рассказать тебе, как я попал было в секретари
к благонамеренному сановному лицу и что из этого вышло; но это
завело бы нас слишком далеко… Потолкавшись по разным местам, я решился сделаться наконец… не смейся, пожалуйста… деловым человеком, практическим. Случай такой вышел: я сошелся с одним… ты, может быть, слыхал о нем… с одним Курбеевым… нет?
С намерением приучить меня
к мысли о разлуке мать беспрестанно говорила со мной о гимназии, об ученье, непременно хотела впоследствии
отвезти меня в Москву и отдать в университетский благородный пансион, куда некогда определила она, будучи еще семнадцатилетней девушкой, прямо из Уфы, своих
братьев.
Длинной рукою, окрылённой чёрным рукавом рясы, отец Никодим
отвёл протянутые
к нему сложенные горстью руки
брата и сказал тихо, без радости...
‹…›
Брата Васю я уже в Новоселках не застал, так как еще зимою отец
отвез его кратчайшим путем в Верро в институт Крюммера, у которого я сам воспитывался. В доме с семинаристом-учителем находился один меньшой семилетний
брат Петруша, а я по-прежнему поместился в соседней с отцовским кабинетом комнате во флигеле, и те же сельские удовольствия, то есть рыжая верховая Ведьма, грубый Трезор и двуствольное ружье были по-прежнему
к моим услугам.
Лучше, кажется, уже нельзя было отправить больного, как он отправлялся, и Павел Фермор в полном спокойствии возвратился
к своему полку в петергофский лагерь, а на третий день после проводов
брата поехал
к своей тетке, которая тогда
проводила лето на даче близ Сергия, и там скоро получил неожиданное известие, как отменно уберегли на пароходе его
брата.
— Это все равно: я вас
сведу. Иди сейчас в лагерь и скажи твоему
брату, что я приказываю ему сейчас
свезти тебя от моего имени в Сергиевскую пустынь
к отцу Игнатию. Он может принести тебе много пользы.
— Но я не мог быть в лагере, потому что
возил брата к Сергию по приказанию государя и сказался о том своему батальоному командиру.
Брат проводил больного до Кронштадта, где у них произошло последнее, трогательное прощание; но горечь разлуки для Павла Фермора была сильно облегчена общим участием пассажиров
к его больному
брату.
Старик Цыбукин разбежался, и сел молодцевато, и взял вожжи. Анисим поцеловался с Варварой, с Аксиньей и с
братом. На крыльце стояла также Липа, стояла неподвижно и смотрела в сторону, как будто вышла не
провожать, а так, неизвестно зачем. Анисим подошел
к ней и прикоснулся губами
к ее щеке слегка, чуть-чуть.
Брат Павлусь после отъезда Петруся недолго страдал. Он умер,
к огорчению батеньки и маменьки. Как бы ни было, а все же их рождение. Батенька решительно полагали, что смерти его причиною домине Галушкинский, рано и преждевременно поведши их на вечерницы; а маменька, как и всегда, справедливее батеньки заключали, что домине Галушка тем виноват, что часто
водил их в это веселое сборище; я же полагаю, что никто смерти его не виною: она случилась сама по себе. Такая, видно, Павлусина была натура!..
Ночи мы
проводили покойно, то есть со стороны
брата Петруся не было ни трубления в рога и никакого шума, как он и обещал; но все же не пришел познакомиться с своею любезнейшею невесткою, как долг от него требовал, по респекту
к прекрасному полу. Правда, ведь он не был в Санкт-Петербурге, как, например, хоть бы и я.
— Русский солдат — это,
брат, не фунт изюму! — воскликнул хрипло Рыбников, громыхая шашкой. — Чудо-богатыри, как говорил бессмертный Суворов. Что? Не правду я говорю? Одним словом… Но скажу вам откровенно: начальство наше на Востоке не годится ни
к черту! Знаете известную нашу поговорку: каков поп, таков и приход. Что? Не верно? Воруют, играют в карты,
завели любовниц… А ведь известно: где черт не поможет, бабу пошлет.
Поверхностно задевая темы и не особенно сильно самолюбие друг друга, они побеседовали часов до десяти, и тогда Елизавета Сергеевна с Бенковским снова пошли играть, а Полканов простился с ними и ушёл
к себе, заметив, что его будущий зять не сделал даже и маленького усилия скрыть то удовольствие, которое он чувствовал,
провожая брата своей возлюбленной.
Мавра Тарасовна. Да, миленький, в богатстве-то живя, мы Бога совсем забыли, нищей
братии мало помогаем; а тут будет в заключении свой человек: все-таки вспомнишь
к празднику,
завезешь калачика, то, другое — на душе-то и легче.
По невольному побуждению, я пошел
к дому Менделей. Симхе [В рукописи «
Братья Мендель» — Фроим. (Прим. ред.)] было лучше, и товарищам позволяли посещать его, хотя ненадолго. В квартире Менделей было сумрачно и тихо. Окна были закрыты ставнями. Г-н Мендель вышел ко мне задумчивый и как будто растерянный. Израиль горячо пожал мне руку и
провел к больному.
Николаев. Вот попомни ты мое слово, что будет у вас нынче же какая-нибудь неприятность… Ну, что ты толкуешь! А нынче
к блинам? То же самое: ждали до трех — не приехал же; опять кислые блины ели. Попомни мое слово. Уж я думаю,
брат (
отводит в сторону), ты насчет приданого что-нибудь не обидел ли его? Ты скажи мне всю правду. Дал ты что? или нет еще?
Ну, довольно, думаю, с меня: мы с тобою,
брат, этого не разберем, а бог разберет, да с этим прямо в Конюшенную, на каретную биржу: договорил себе карету глубокую, четвероместную, в каких больных
возят, и велел как можно скорее гнать в Измайловский полк,
к одному приятелю, который был семейный и при детях держал гувернера француза. Этот француз давно в России жил и по-русски понимал все, как надо.
Брат Павлин
провел Половецкого сначала
к себе на скотный двор. Монашеское хозяйство было не велико: три лошади и десятка два кур. За скотным двором шел большой огород со всяким овощем.
Брат Павлин, видимо, гордился им особенно.
— Да,
брат… — продолжает Малахин, слыша, как Яша ложится рядом и своей громадной спиной прижимается
к его спине. — Холодно. Из всех щелей так и дует. Поспи тут твоя мать или сестра одну ночь, так
к утру бы ноги протянули. Так-то,
брат, не хотел учиться и в гимназию ходить, как
братья, ну вот и
вози с отцом быков. Сам виноват, на себя и ропщи… Братья-то теперь на постелях спят, одеялами укрылись, а ты, нерадивый и ленивый, на одной линии с быками… Да…
Пастухи Нумитора были сердиты за это на близнецов, выбрали время, когда Ромула не было, схватили Рема и привели в город
к Нумитору и говорят: «Проявились в лесу два
брата, отбивают скотину и разбойничают. Вот мы одного поймали и привели». Нумитор велел
отвести Рема
к царю Амулию. Амулий сказал: «Они обидели братниных пастухов, пускай
брат их и судит». Рема опять привели
к Нумитору. Нумитор позвал его
к себе и спросил: «Откуда ты и кто ты такой?»
*
Услыхал те слова
Молодой стрелец.
Хвать смутьянщика
За тугой косец.
«Ты иди, ползи,
Не кочурься,
брат.
Я
свезу тебя
Прямо в Питер-град.
Привезу
к царю,
Кайся, сукин кот!
Кайся, сукин кот,
Что смущал народ...