Неточные совпадения
— А в чем же? шутишь,
друг!
Дрянь, что ли, сбыть желательно?
А мы куда с ней денемся?
Шалишь! Перед крестьянином
Все генералы равные,
Как шишки на ели:
Чтобы
продать плюгавого...
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя
продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова.
Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё еще не было сделано.
Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шага: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем
другу, потому что это значило бы
продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника.
—
Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать плевы с черт знает чего. В банчик —
другое дело. Прокинем хоть талию! [Талия — карточная игра.]
Хотя я знаю, что это будет даже и не в урок
другим, потому что наместо выгнанных явятся
другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и
продадут, — несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудие.
— Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого!
Другой мошенник обманет вас,
продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, как бывает московская работа, что на один час, — прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что если свой
продаст веру и пристанет к угнетателям, то тяжелей и горше быть под его рукой, чем под всяким
другим нехристом.
Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не
продаст, а для
другого вот и
продает!
Паратов. Что такое «жаль», этого я не знаю. У меня, Мокий Парменыч, ничего заветного нет; найду выгоду, так все
продам, что угодно. А теперь, господа, у меня
другие дела и
другие расчеты. Я женюсь на девушке очень богатой, беру в приданое золотые прииски.
— А может быть, чугун пойдет «Русскому обществу для изготовления снарядов» и
другим фабрикам этого типа? У нас не хватает не только чугуна и железа, но также цемента, кирпича, и нам нужно очень много
продать хлеба, чтоб купить все это.
— И
другую продаст, — уверенно сказала старуха.
— Среди своих
друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли
продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай
другие плачут!
— Дом
продать — дело легкое, — сказал он. — Дома в цене, покупателей — немало. Революция спугнула помещиков, многие переселяются в Москву. Давай, выпьем. Заметил, какой студент сидит? Новое издание… Усовершенствован. В тюрьму за политику не сядет, а если сядет, так за что-нибудь
другое. Эх, Клим Иваныч, не везет мне, — неожиданно заключил он отрывистую, сердитую свою речь.
Они бы и не поверили, если б сказали им, что
другие как-нибудь иначе пашут, сеют, жнут,
продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них?
Илья Ильич еще холоднее простился с толпой
друзей. Тотчас после первого письма старосты о недоимках и неурожае заменил он первого своего
друга, повара, кухаркой, потом
продал лошадей и, наконец, отпустил прочих «
друзей».
Ивана Ивановича «лесничим» прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с
другой — рубил,
продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
Одни из них возятся около волов,
другие работают по полям и огородам, третьи сидят в лавочке и
продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею частью сидят кучками всюду на улице, в садах, в переулках, в поле и почти все с петухом под мышкой.
Сингапур — один из всемирных рынков, куда пока еще стекается все, что нужно и не нужно, что полезно и вредно человеку. Здесь необходимые ткани и хлеб, отрава и целебные травы. Немцы, французы, англичане, американцы, армяне, персияне, индусы, китайцы — все приехало
продать и купить:
других потребностей и целей здесь нет. Роскошь посылает сюда за тонкими ядами и пряностями, а комфорт шлет платье, белье, кожи, вино, заводит дороги, домы, прорубается в глушь…
Дюжину посредственных сигарочниц они
продавали за три доллара — это еще дешево; но за
другие, побольше, мягкие, тонкие и изящные, просили по три доллара за штуку и едва соглашались брать по полтора.
Якуты принялись еще усерднее за хлебопашество, и на
другой год хлеб продавался рублем дешевле на пуд, то есть вместо 2 р. 50 к. ассигнациями
продавали по 1 р. 50 к.
— Что же, ты, значит, хочешь возвратить землю башкирам? Да ведь они ее все равно
продали бы
другому, если бы пращур-то не взял… Ты об этом подумал? А теперь только отдай им землю, так завтра же ее не будет… Нет, Сергей Александрыч, ты этого никогда не сделаешь…
— Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних «презираешь»?
Продал, дескать, истинного
друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда.
Случалось не раз, что за долги от них отбирали жен и дочерей и нередко самих
продавали в
другие руки, потом в третьи, и т.д.
Жену и дочь у него отобрали, а самого его
продали за 400 рублей в качестве бесплатного работника
другому китайцу.
Были у них
другие женщины, которые называли себя свободными, но они
продавали наслаждение своею красотою, они
продавали свою свободу.
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили барина и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином в то самое время, как в одной деревне сводили целый лес, а в
другой ему же
продавали его собственный овес.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком,
других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц,
продавать, прикупать; он был артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
Это было невозможно; думая остаться несколько времени в Перми, я накупил всякой всячины, надобно было
продать хоть за полцены, После разных уклончивых ответов губернатор разрешил мне остаться двое суток, взяв слово, что я не буду искать случая увидеться с
другим сосланным.
Во всем современно европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с
другой — выставка и étalage. [хвастовство (фр.).]
Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilität [благопристойность (нем.).] вместо внутреннего достоинства.
Я собирался на
другой день
продать лошадь и всякую дрянь, как вдруг явился полицмейстер с приказом выехать в продолжение двадцати четырех часов. Я объяснил ему, что губернатор дал мне отсрочку. Полицмейстер показал бумагу, в которой действительно было ему предписано выпроводить меня в двадцать четыре часа. Бумага была подписана в самый тот день, следовательно, после разговора со мною.
Когда один из
друзей его явился просить тело для погребения, никто не знал, где оно; солдатская больница торгует трупами, она их
продает в университет, в медицинскую академию, вываривает скелеты и проч. Наконец он нашел в подвале труп бедного Полежаева, — он валялся под
другими, крысы объели ему одну ногу.
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их
продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но
другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
В самом деле, большей частию в это время немца при детях благодарят, дарят ему часы и отсылают; если он устал бродить с детьми по улицам и получать выговоры за насморк и пятны на платьях, то немец при детях становится просто немцем, заводит небольшую лавочку,
продает прежним питомцам мундштуки из янтаря, одеколон, сигарки и делает
другого рода тайные услуги им.
Будут деньги, будут. В конце октября санный путь уж установился, и Арсений Потапыч то и дело посматривает на дорогу, ведущую к городу. Наконец приезжают один за
другим прасолы, но цены пока дают невеселые. За четверть ржи двенадцать рублей, за четверть овса — восемь рублей ассигнациями. На первый раз, впрочем, образцовый хозяин решается продешевить, лишь бы дыры заткнуть.
Продал четвертей по пятидесяти ржи и овса, да маслица, да яиц — вот он и с деньгами.
— Ну, вот; скажу ей, что нашелся простофиля, который согласился вырубить Красный-Рог, да еще деньги за это дает, она даже рада будет. Только я,
друг, этот лес дешево не
продам!
Чтобы разделаться с долгами, пришлось
продать и
другую пустошь.
Нечто подобное сейчас рассказанному случаю, впрочем, задолго до него, произошло с Аннушкой и в
другой раз, а именно, когда вышел первый ограничительный, для помещичьей власти, указ, воспрещавший
продавать крепостных людей иначе, как в составе целых семейств.
— Нет! — закричал он, — я не
продам так дешево себя. Не левая рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажи
другу услугу! — Данило протянул руку.
«Гляди, Иван, все, что ни добудешь, — все пополам: когда кому веселье — веселье и
другому; когда кому горе — горе и обоим; когда кому добыча — пополам добычу; когда кто в полон попадет —
другой продай все и дай выкуп, а не то сам ступай в полон».
Эти приемы всегда имели успех: и сконфуженный студент, и горемыка-мать, и купчиха уступали свои вещи за пятую часть стоимости, только видавший виды чиновник равнодушно твердит свое да еще заступается за
других, которых маклаки собираются обжулить. В конце концов, он
продает свой собачий воротник за подходящую цену, которую ему дают маклаки, чтобы только он «не отсвечивал».
В одной
продавали дешевые меха, в
другой — старую, чиненую обувь, в третьей — шерсть и бумагу, в четвертой — лоскут, в пятой — железный и медный лом…
Но и тех и
других продавцы в лавках и продавцы на улицах одинаково обвешивают и обсчитывают, не отличая бедного от богатого, — это был старый обычай охотнорядских торговцев, неопровержимо уверенных — «не обманешь — не
продашь».
Подсчитал барыши — выгоднее, чем Елисееву
продавать, да и бумажки золотые в барышах. На
другой день опять принес в гимназию.
Этюды с этих лисичек и
другие классные работы можно было встретить и на Сухаревке, и у продавцов «под воротами». Они попадали туда после просмотра их профессорами на отчетных закрытых выставках, так как их было девать некуда, а на ученические выставки классные работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши
продавали их ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов вещи прекрасные.
Другую лошадь он тотчас же велел накормить овсом и сеном без научной приправы и затем, кажется,
продал…
Лопахин(взглянув на часы). Если ничего не придумаем и ни к чему не придем, то двадцать второго августа и вишневый сад, и все имение будут
продавать с аукциона. Решайтесь же!
Другого выхода нет, клянусь вам. Нет и нет.
А в прошлом году, когда дачу
продали за долги, я уехала в Париж, и там он обобрал меня, бросил, сошелся с
другой, я пробовала отравиться…
Дед неожиданно
продал дом кабатчику, купив
другой, по Канатной улице; немощеная, заросшая травою, чистая и тихая, она выходила прямо в поле и была снизана из маленьких, пестро окрашенных домиков.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить
другой, высокий чин, он и
продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Один живет на деньги, которые он привез с собой из России, и таких большинство,
другой — в писарях, третий — в дьячках, четвертый — держит лавочку, хотя по закону не имеет на это права, пятый — променивает арестантский хлам на японскую водку, которую
продает, и проч. и проч.