Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это
письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (
Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
— О, нет! — как будто с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота.
Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза
продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ивановне, Анна на третий день решилась написать ей стоившее ей большого труда
письмо, в котором она умышленно говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если
письмо покажут мужу, он,
продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как в комнату вошел лакей с
письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, —
продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и
продолжал читать
письмо. Она повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до двери, он всё молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого листа бумаги.
Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг… —
продолжала Долли, удерживая рыданья, — и получить
письмо….
письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке.
Степан Аркадьич передал назад
письмо и с тем же недоумением
продолжал смотреть на зятя, не зная, что сказать. Молчание это было им обоим так неловко, что в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание в то время, как он молчал, не спуская глаз с лица Каренина.
В Ванкувере Грэя поймало
письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем
письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он
продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
Самгин
продолжал думать, что она приспособилась к революционной работе, как приспособляются к ремеслу, как, например, почтальон приспособлен к разноске
писем по запутанным улицам Москвы.
— Я сам не занимался этим предметом, надо посоветоваться с знающими людьми. Да вот-с, в
письме пишут вам, —
продолжал Иван Матвеевич, указывая средним пальцем, ногтем вниз, на страницу
письма, — чтоб вы послужили по выборам: вот и славно бы! Пожили бы там, послужили бы в уездном суде и узнали бы между тем временем и хозяйство.
Захар ушел, а Илья Ильич
продолжал лежать и думать о проклятом
письме.
Сначала он делал это потому, что нельзя было укрыться от нее: писалось
письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками — при ней, на ее глазах; потом он стал
продолжать это по привычке, а наконец это обратилось в необходимость и для него.
— Я не виню тебя, Илья, — дружески, мягко
продолжал Штольц, — я читал твое
письмо. Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало.
— Нет, не всегда… Ей и в голову не пришло бы следить. Послушайте, «раб мой», — полунасмешливо
продолжала она, — без всяких уверток скажите, вы сообщили ей ваши догадки обо мне, то есть о любви, о синем
письме?
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что
письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с
письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала
письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь
продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что
письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Давайте же поговорим, — сказала она, подходя к нему. — Как вы живете? Что у вас? Как? Я все эти дни думала о вас, —
продолжала она нервно, — я хотела послать вам
письмо, хотела сама поехать к вам в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, — бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради бога, пойдемте в сад.
— Подойдите сюда, Алексей Федорович, —
продолжала Lise, краснея все более и более, — дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна большое признание сделать: вчерашнее
письмо я вам не в шутку написала, а серьезно…
Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я отправила ему прошлого года анонимное
письмо в две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную женщину,
продолжайте».
В таком случае, —
продолжает Жюли все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит
письмо на двух условиях — «вы можете принять или не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю
письмо; вы отвергаете их, — я жгу
письмо», и т. д., все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Наконец,
письмо отправлено, и спасенный дышит свободнее, но пот льет с него градом, и Жюли
продолжает...
Такие
письма продолжали приходить и, наконец, подействовали.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном
письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и
продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
— Вот наш проект
письма, садитесь, прочтите его внимательно и скажите, довольны ли вы им; если хотите что прибавить или изменить, мы сейчас сделаем. А мне позвольте
продолжать мои занятия.
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, —
продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии
письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это
письмо…
Вы помните, —
продолжала она, — тогда он написал мне
письмо; он говорит, что вы про это
письмо знаете и даже читали его?
Я все-таки
продолжаю писать, не зная, какой дорогой ходят мои
письма.
Прощай, любезный друг Оболенский, мильон раз тебя целую, больше, чем когда-нибудь.
Продолжай любить меня попрежнему. Будь доволен неполным и неудовлетворительным моим
письмом. Об соседях на западе нечего сказать особенного. Знаю только, что Беляевы уехали на Кавказ. Туда же просились Крюковы, Киреев и Фролов. Фонвизину отказано. — Крепко обнимаю тебя.
— И теперь она, —
продолжал Вихров, — всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это
письмо.
— Касательно второго вашего ребенка, —
продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам
письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Или теперь это
письмо господина Белинского ходит по рукам, —
продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Дело, о котором я говорил вам в последнем
письме моем,
продолжало развиваться с ужасающею быстротой.
— А произошла вся беда, —
продолжал Филипп, — от безымянного
письма; а кто его написал — неизвестно; а то бы как этим делам наружу выйти, причины никакой нет.
— Да и вообще ваше поведение… —
продолжал жестоким тоном Шульгович. — Вот вы в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например, в отпуск. Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там
письмо какое-то от нее. Что ж, я не смею, понимаете ли — не смею не верить своему офицеру. Раз вы говорите — матушка, пусть будет матушка. Что ж, всяко бывает. Но знаете — все это как-то одно к одному, и, понимаете…
Калинович между тем, разорвав с пренебрежением свое заемное
письмо на клочки и бросив его на пол,
продолжал молчать, так что князю начинало становиться неловко.
— Я доставляю, —
продолжал тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать
письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
— У меня только и есть
письмо к директору, —
продолжал Калинович, называя фамилию директора, — но что это за человек?.. — прибавил он, пожимая плечами.
— Не беспокойтесь, я вас не обманываю, — довольно холодно
продолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. — Вы экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество за границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнего разговора, о котором вы так много написали мне из Америки в вашем
письме. Кстати, извините, что я не ответил вам тоже
письмом, а ограничился…
— Это
письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять
продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— В Обществе произошла мысль, —
продолжал он тем же голосом, — что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю
письмо, что это я всё сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
— Матушка! —
продолжала Прасковья Ивановна, капельку успокоившись, — друг вы мой, Варвара Петровна, я хоть и виновата в неосторожных словах, да уж раздражили меня пуще всего безыменные
письма эти, которыми меня какие-то людишки бомбардируют; ну и писали бы к вам, коли про вас же пишут, а у меня, матушка, дочь!
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но
продолжать свое падение было выше сил ее, тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним более, но даже не пытался прислать
письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько
писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
Тулузов снова стал
продолжать чтение
письма...
— Да письмо-то Аркадий увез с собой! —
продолжала Муза Николаевна тем же недоумевающим тоном: ее очень удивляло, почему Сусанна не упоминала ей ни о каком русском. «Конечно, весьма возможно, что в такие минуты она все перезабыла!» — объяснила себе Муза Николаевна. — Ну-с, слушаю дальнейшие ваши похождения! — отнеслась она к Аггею Никитичу.
— Это все равно, —
продолжал управляющий, — память о Петре Григорьиче так еще свежа, что и по
письму Катерины Петровны также исполнят.
— Но сегодня, —
продолжала адмиральша, — Людмила мне сказала, что получила от вас… в
письме… предложение на брак, но что пока… она… не может принять его.
— Благодарю, благодарю! — забормотал Егор Егорыч. — Сегодняшний день, ей-богу, для меня какой-то особенно счастливый! —
продолжал он с навернувшимися на глазах слезами. — Поутру я получил
письмо от жены… — И Егор Егорыч рассказал, что ему передала в
письме Сусанна Николаевна о генерал-губернаторе.
Послали в город нарочного за лекарем, и так как больная
продолжала тосковать и звать сироток, то Иудушка собственноручно написал Анниньке и Любиньке
письмо, в котором сравнивал их поведение с своим, себя называл христианином, а их — неблагодарными.
— Возьмите его, —
продолжала она, протягивая
письмо Термосесову, — возьмите и уничтожьте.
Секретарь, стоя за стулом Борноволокова, глядел через его плечо в бумагу и
продолжал диктовать: «Подлец Термосесов непостижимым и гениальным образом достал мое собственноручное
письмо к вам, в котором я, по неосторожности своей, написал то самое, что вы на этом листке читаете выше, хотя это теперь написано рукой того же негодяя Термосесова».
— Ну-с, а теперь скажите мне, случалось ли вам когда-нибудь, — по обязанностям службы, s’entend, [Разумеется (фр.).] — распечатывать чужие
письма? —
продолжал он после минутного перерыва, последовавшего за его восклицанием.