Неточные совпадения
Читая эти письма, Грустилов приходил
в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой,
страх чертей — все это производило
в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался
в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут
ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
— Верно, с бумагами, — прибавил Степан Аркадьич, и, когда Анна
проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы, Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе
страха чего-то вдруг шевельнулось у нее
в сердце.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну
в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик
в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы,
прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое
в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от
страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
— Они, черт знает, с ума
сошли со
страху: нарядили тебя
в разбойники и
в шпионы…
«И полно, Таня!
В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь». —
«Да как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две
ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со
страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем
в церковь повели.
В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже
страх, когда он
проходил мимо его, гуляя с отцом.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное
в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться
в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который
сходил бы с ума от любви к народу, от
страха за его судьбу, как
сходит с ума Глеб Успенский.
«Короче, потому что быстро
хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город
в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
Илья Ильич
ходит не так, как
ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг, не трясется от
страха, что опоздает
в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз
в одну минуту от
страха, от нетерпения… когда счастье просится
в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она
пройдет — и все
пройдет с ней…
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок!
Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня
страхи!
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным
страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды
в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки
ходишь к своей кузине?
А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь,
в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков,
страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг не
пройдет!
Тогда я обрадовался и
страх мой
прошел, но я ошибался, как и узнал потом, к моему удивлению: он во время моей болезни уже заходил, но Версилов умолчал мне об этом, и я заключил, что для Ламберта я уже канул
в вечность.
У него
в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома
в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему
в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемонии идет
в этот дом и,
проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и
страхом, тычет во все двери палкой и говорит...
Реакционеры-романтики,
в тоске и
страхе держащиеся за отходящую, разлагающуюся старую органичность, боязливые
в отношении к неотвратимым процессам жизни, не хотят
пройти через жертву, не способны к отречению от устойчивой и уютной жизни
в плоти, страшатся неизведанного грядущего.
Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял
в руку, не без
страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей — и все для еды, для одной еды.
Жена его, старая и сварливая, целый день не
сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала
в страхе Божием.
Проклятый дощаник слабо колыхался под нашими ногами…
В миг кораблекрушения вода нам показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда первый
страх прошел, я оглянулся; кругом,
в десяти шагах от нас, росли тростники; вдали, над их верхушками, виднелся берег. «Плохо!» — подумал я.
С летами
страх прошел, но дома княгини я не любил — я
в нем не мог дышать вольно, мне было у нее не по себе, и я, как пойманный заяц, беспокойно смотрел то
в ту, то
в другую сторону, чтоб дать стречка.
У всех студентов на лицах был написан один
страх, ну, как он
в этот день не сделает никакого грубого замечания.
Страх этот скоро
прошел. Через край полная аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавленный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось шарканье.
Проходя мимо лавки Ширяева, ему пришло
в голову спросить, не продал ли он хоть один экземпляр его книги; он был дней пять перед тем, но ничего не нашел; со
страхом взошел он
в его лавку.
И действительно, он начал наблюдать и прислушиваться.
В Последовке
страх покамест еще не исчез, и крестьяне безмолвствовали, но на стороне уж крупненько поговаривали. И вот он однажды заманил одного «тявкушу» и выпорол. Конечно, это
сошло ему с рук благополучно, — сосед, владелец «тявкуши», даже поблагодарил, — но все уж начали потихоньку над ним посмеиваться.
Подобные истязания возобновлялись
в Овсецове (супруги из
страха переехали на жительство туда) почти ежедневно и
сходили с рук совершенно безнаказанно.
Я опять
ходил по двору и молился, назначая новые места,
в самых затененных уголках: под тополем, у садовой калитки, около колодца… Я
проходил во все эти углы без малейшего
страха, хотя там было темно и пусто.
Оказалось, что это был тот же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо за
страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей
в гимназиях им трудно и нецелесообразно. По городу
ходила его выразительная фраза...
Страшные рассказы положительно подавляли наши детские души, и, возвращаясь из кухни вечером, мы с великим
страхом проходили мимо темного отверстия печки, находившегося
в середине коридора и почему-то никогда не закрывавшегося заслонками.
Аграфена даже вскрикнула от
страха, но смиренный инок Кирилл был тут, — он
ходил по дороге и высматривал что-то
в снегу.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда
в скитах жила… Ну,
в лесу его и встретила:
прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж не седая, а совсем желтая, глаза опущены, — идет и молитву творит. Потом уж он
в затвор сел и не показывался никому до самой смерти… Как я его увидела, так со
страху чуть не умерла.
Скоро
прошел короткий зимний день, и ночная темнота, ранее обыкновенного наступавшая
в возке, опять нагнала
страхи и печальные предчувствия на мою робкую душу, и, к сожалению, опять недаром.
Страх мой совершенно
прошел, и
в эту минуту я вполне почувствовал и любовь и жалость к умирающему дедушке.
Я не плакал, но что-то тяжелое, как камень, лежало у меня на сердце. Мысли и представления с усиленной быстротой
проходили в моем расстроенном воображении; но воспоминание о несчастии, постигшем меня, беспрестанно прерывало их причудливую цепь, и я снова входил
в безвыходный лабиринт неизвестности о предстоящей мне участи, отчаяния и
страха.
— Оставайся здесь и
ходи к нам, — повторила она. На лице ее как бы
в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький
страх.
Тут этот негодяй очнулся, разревелся и начал мне объяснять, что это он пьет со
страха, чтобы его дальше со мной
в Сибирь не
сослали.
— Ну, батюшка, это вы
страху на них нагнали! — обратился ко мне Дерунов, — думают, вот
в смешном виде представит! Ах, господа, господа! а еще под хивинца хотите идти! А я, Машенька, по приказанию вашему, к французу
ходил. Обнатурил меня
в лучшем виде и бороду духами напрыскал!
Старик Покровский целую ночь провел
в коридоре, у самой двери
в комнату сына; тут ему постлали какую-то рогожку. Он поминутно входил
в комнату; на него страшно было смотреть. Он был так убит горем, что казался совершенно бесчувственным и бессмысленным. Голова его тряслась от
страха. Он сам весь дрожал, и все что-то шептал про себя, о чем-то рассуждал сам с собою. Мне казалось, что он с ума
сойдет с горя.
Прошел год, и ее деятельность была замечена; ей предложили председательское кресло
в"Обществе азбуки-копейки". Хлопот было по горло, но и
страха немало.
Ченцов приехал
в свою гостиницу очень пьяный и,
проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул
в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не
страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на ту, которую он испытывал на дуэли, глядя
в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов и на комету постарался так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.
Ченцов
в последнее время чрезвычайно пристрастился к ружейной охоте, на которую
ходил один-одинешенек
в сопровождении только своей лягавой собаки. Катрин несколько раз и со слезами на глазах упрашивала его не делать этого, говоря, что она умирает со
страху от мысли, что он по целым дням бродит
в лесу, где может заблудиться или встретить медведя, волка…
И все
в доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться
в людских, почти совсем бросила дом, а являясь
в господские комнаты,
ходила на цыпочках и говорила шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и
в этом доме, и
в этом человеке, что-то такое, что наводит невольный и суеверный
страх. Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше.
И так как злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный
страх, то новые «соседи» (Иудушка очень приветливо называет их «соседушками») боязливо кланялись
в пояс,
проходя мимо кровопивца, который весь
в черном стоял у гроба с сложенными ладонями и воздетыми вверх глазами.
И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто не видел
в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный
страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать
в ней прилив любви, бесконечно смешной
в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не
проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал...
Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые государи, — это ведь не
прошло! Вам нравятся
страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас. А я вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною не отрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и
в чем живете.
Прошла неделя. Хрипачей еще не было. Варвара начала злиться и ругаться. Передонова же повергло это ожидание
в нарочито-угнетенное состояние. Глаза у Передонова стали совсем бессмысленными, словно они потухали, и казалось иногда, что это — глаза мертвого человека. Нелепые
страхи мучили его. Без всякой видимой причины он начинал вдруг бояться тех или других предметов. С чего-то пришла ему
в голову и томила несколько дней мысль, что его зарежут; он боялся всего острого и припрятал ножи да вилки.
А придя домой, рассказал: однажды поп покаялся духовнику своему, что его-де одолевает неверие, а духовник об этом владыке доложил, поп же и прежде был замечен
в мыслях вольных, за всё это его, пожурив, выслали к нам, и с той поры попадья живёт
в страхе за мужа, как бы его
в монастырь не
сослали. Вот почему она всё оговаривает его — Саша да Саша.
Разумеется, все
в доме чуть не умирают от
страха, сдерживают дыхание,
ходят на цыпочках, плачут.
— Мы задержали ее, когда она
сходила по лестнице, — объявил высокий человек
в жилете, без шляпы, с худым жадным лицом. Он толкнул красную от
страха жену. — Вот то же скажет жена. Эй, хозяин! Гарден! Мы оба задержали ее на лестнице!
Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее порог, то сердце забилось с тревожным
страхом у меня
в груди. Почти две недели не видал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как была она мне близка и мила. Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и едва переводил дыхание.
В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде чем толкнуть дверь…
Окончив куренье, Алексей Абрамович обращался к управителю, брал у него из рук рапортичку и начинал его ругать не на живот, а на смерть, присовокупляя всякий раз, что «кончено, что он его знает, что он умеет учить мошенников и для примера справедливости отдаст его сына
в солдаты, а его заставит
ходить за птицами!» Была ли это мера нравственной гигиены вроде ежедневных обливаний холодной водой, мера, посредством которой он поддерживал
страх и повиновение своих вассалов, или просто патриархальная привычка —
в обоих случаях постоянство заслуживало похвалы.
Ариша набросила свой ситцевый сарафан, накинула шаль на голову и со
страхом переступила порог горницы Гордея Евстратыча.
В своем смущении, с тревожно смотревшими большими глазами, она особенно была хороша сегодня. Высокий рост и красивое здоровое сложение делали ее настоящей красавицей. Гордей Евстратыч ждал ее,
ходя по комнате с заложенными за спину руками.