Неточные совпадения
Тут он вспомнил, как Татьяна, девица двадцати лет,
кричала в лицо старика
профессора, известного экономиста...
— К порядку, господа! Призываю к порядку, —
кричал профессор, неслышно стуча карандашом по столу, и вслед за ним кто-то пронзительно, как утопающий,
закричал, завыл...
— Довольно, Володя, — сердито
крикнул Макаров. — Что ты пылишь? Подожди, когда сделают тебя
профессором какой-нибудь элоквенции, тогда и угнетай и пыли.
— Не может быть: это двое делали, — отрывисто отвечал
профессор и, отворив дверь в другую комнату,
закричал: — Иван Иванович!
— Это что? —
закричал профессор, ткнув пальцем в стенку над кроватью.
— Долой! Долой! —
закричали студенты, увлеченные речами своих любимых
профессоров.
— Готово? — сказал он. — Ну и отлично. Садись, малый, с нами, — ты заработал свой обед… Domine preceptor [Господин наставник! (Ред.)]! —
крикнул он затем, обращаясь к «
профессору»: — Брось иголку, садись к столу.
— Ах, мама, вам, верно, и ночью снятся
профессора, — с досадой
крикнула Лиза.
«Помилуйте, —
закричал профессор, — это гнусная пародия на превосходную оду Ломоносова». Я смешался, покраснел и поспешил начать...
— Что вы скажете за кур, дорогой
профессор? —
крикнул Бронский, сложив руки щитком.
Жабы
кричали жалобно, и сумерки одевали
профессора, вот она… ночь. Москва… где-то какие-то белые шары за окнами загорались… Панкрат, растерявшись, тосковал, держал от страху руки по швам…
— Читали?! Чего оруть?..
Профессора Персикова с детишками зарезали на Малой Бронной!.. —
кричали кругом в толпе.
Заметалась, завизжала Марья Степановна, бросилась к
профессору, хватая его за руки и
крича: «Убегайте, Владимир Ипатьич, убегайте!» Тот поднялся с винтящегося стула, выпрямился и, сложив палец крючочком, ответил, причем его глаза на миг приобрели прежний остренький блеск, напомнивший прежнего вдохновенного Персикова.
— Панкрат!! — истерически
закричал Персиков, и тотчас в углу выкинул красный сигнал и мягко прозвенел телефон. — Панкрат! — повторил
профессор. — Я слушаю.
Панкрат совершенно одурел у двери, побледнел и онемел. Иванов вскочил, схватил лист и, подчеркивая острым ногтем строчку,
закричал в уши
профессору...
— Панкрат! —
закричал в трубку
профессор. — Бин моменталь зер бешефтигт унд кан зи десхальб етцт нихт емпфанген!.. [Я сейчас очень занят и потому не могу вас принять (нем.).] Панкрат!!
— Панкрат! —
закричал профессор в бешенстве.
Юристы еще более подпали под влияние
профессора Редкина, и имя Гегеля до того стало популярным на нашем верху, что сопровождавший по временам нас в театр слуга Иван, выпивший в этот вечер не в меру,
крикнул при разъезде вместо: «коляску Григорьева! — коляску Гегеля!».
Вот племя: всякий чорт у них барон!
И уж
профессор — каждый их сапожник!
И смело здесь и вслух глаголет он,
Как Пифия, воссев на свой треножник!
Кричит, шумит… Но что ж? — Он не рожден
Под нашим небом; наша степь святая
В его глазах бездушных — степь простая,
Без памятников славных, без следов,
Где б мог прочесть он повесть тех веков,
Которые, с их грозными делами,
Унесены забвения волнами…
— Будет вам! —
крикнул Урбенин собачонкам огненного цвета, мешавшим ему своими ласками закурить папиросу. — А мне сдается, что сегодня будет дождь. По воздуху чувствую. Сегодня была такая ужасная жара, что не нужно быть ученым
профессором, чтобы предсказать дождь. Для хлеба будет хорошо.
Вот акцизный чиновник с воспалением седалищного нерва, доведенный страданиями до бешенства,
кричит профессору...
Публика захлопала и
закричала «браво!».
Профессор же, очевидно, приведенный в недоумение столь самовольным и неожиданным заявлением, в котором заключалась такая странная логика, снова взошел на кафедру и в свою очередь обратился к публике с вопросом: желает ли она продолжения его лекций, так как между ссылкой и публичными лекциями нет никакой достаточно законной и разумной причины, которая оправдывала бы столь самовольное и насильственное прекращение чтений?
Сколько я помню по рассказам студентов того времени, и в Москве и в Петербурге до конца 50-х годов было то же отсутствие общего духа. В Москве еще в 60-е годы студенты выносили то, что им
профессор Н.И.Крылов говорил „ты“ и язвил их на экзаменах своими семинарскими прибаутками до тех пор, пока нашелся один „восточный человек“ из армян, который
крикнул ему...
Представился как раз случай говорить и о Чернышевском не как о главе нового направления журналистики и политических исканий, а просто как об участнике литературного вечера в зале Кононова (где теперь Новый театр), на том самом вечере, где бедный
профессор Павлов сказал несколько либеральных фраз и возбужденно, при рукоплесканиях,
крикнул на всю залу:"Имеяй уши слышать — да слышит!"
В кресла было приглашено целое общество — больше мужчины — из стародворянского круга, из писателей,
профессоров, посетителей Малого театра. Там столкнулся я опять с Кетчером, и он своим зычным голосом
крикнул мне...
Они думают, эти мужчины, что нам ничего не нужно, кроме ласки, снисхождения, забот, как о слабом и хрупком существе! Добрая подачка кажется им верхом благодеяния! Чтобы они ни творили: возвышают ли нас или унижают, хотят ли из нас сделать
профессоров и лекарей, или держать нас на кухне, — всегда и во всем сквозит мертвящая субординация!"Не ходи туда, куда я тебя не пускаю", —
кричит один."Ступай куда хочешь, коли я тебя пускаю", —
кричит другой. И везде я, я, и я!