Неточные совпадения
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не
читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с
ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей,
читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских
ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с
ужасом читалНад их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз
читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему
ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже…
Николай Петрович
читал ему журналы, Фенечка ему прислуживала по-прежнему, приносила бульон, лимонад, яйца всмятку, чай; но тайный
ужас овладевал ею каждый раз, когда она входила в его комнату.
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много
читала. Говорит в манере героинь Лескова. О поручике вспомнила после всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские
ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это — достоинство или недостаток?»
Райский с
ужасом отмахивался от этих, не званных в горькие минуты, явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая ее глазами и стараясь
прочесть в ее душе: что за образ муки поселился в ней?
Сначала ему было трудно
читать, потом, одушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до конца. В местах особенно резких государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза от
ужаса.
Было раннее октябрьское утро, серое, холодное, темное. У приговоренных от
ужаса лица желтые и шевелятся волосы на голове. Чиновник
читает приговор, дрожит от волнения и заикается оттого, что плохо видит. Священник в черной ризе дает всем девяти поцеловать крест и шепчет, обращаясь к начальнику округа...
С
ужасом говорилось о том, сколько книг они
прочитали.
С утра, с самой той минуты, когда она, вся похолодев от
ужаса,
прочла записку Лаврецкого, Лиза готовилась ко встрече с его женою; она предчувствовала, что увидит ее.
«Я падаю нравственно и умственно! — думал иногда он с
ужасом. — Недаром же я где-то
читал или от кого-то слышал, что связь культурного человека с малоинтеллигентной женщиной никогда не поднимет ее до уровня мужчины, а наоборот, его пригнет и опустит до умственного и нравственного кругозора женщины».
Фатеева пожала плечами и начала
читать; но — о,
ужас! — оказалось, что она не совсем даже бойко разбирает по-печатному.
— Очень просто, потому что там вы
читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику — или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, — чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство
ужаса и сострадания.
И все расходились смущенные, подавленные, избегая глядеть друг на друга. Каждый боялся
прочесть в чужих глазах свой собственный
ужас, свою рабскую, виноватую тоску, —
ужас и тоску маленьких, злых и грязных животных, темный разум которых вдруг осветился ярким человеческим сознанием.
В два часа я уже был в редакции, пришел в корректорскую и сел писать, затворив дверь. Мне никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили
прочитать.
Ужас был на всех лицах. У многих слезы. Они уже знали кое-что из слухов, но все было туманно. Пошли разговоры.
От Мартына Степаныча недели через две было получено письмо, только адресованное не Егору Егорычу, а на имя Сусанны Николаевны, которая первоначально думала, что это пишет ей из Москвы Муза; но едва только
прочла первую страницу письма, как на спокойном лице ее отразился
ужас, глаза наполнились слезами, руки задрожали.
— Это очень вредно книжки
читать, а особенно — в молодых годах, — говорит она. — У нас на Гребешке одна девица хорошего семейства читала-читала, да — в дьякона и влюбилась. Так дьяконова жена так срамила ее —
ужас даже! На улице, при людях…
— Скажите, какие глупости! Тут надо смотреть, а не
читать. Я, знаете, как вчера всех ваших посмотрел и послушал… просто
ужас.
Бельтов с
ужасом прочел приглашение и, бросив его на стол, думал: «Что им за охота звать? Денег стоит много, все они скупы, как кощеи, скука будет смертная… а делать нечего, надобно ехать, а то обидится».
От волнения я пробегаю мимо своего отчета и только потом его нахожу. «Заседание Энтомологического общества». Да, это моя статья, моя первая статья, мой первородный грех.
Читаю и прихожу в
ужас, какой, вероятно, испытывает солдат-новобранец, когда его остригут под гребенку. «Лучшие места» были безжалостно выключены, а оставалась сухая реляция, вроде тех докладов, какие делали подающие надежды молодые люди. Пепко разделяет мое волнение и, пробежав отчет, говорит...
Такого чтения после П. А. Никитина я не слыхал никогда, и, слушая ее тогда и после, я будто вижу перед собой П.А. Никитина, слышу его голос, тон, переливы, и вижу перед собой меняющее выражение лицо и глаза Ермоловой, Ермоловой того дня, того незабвенного вечера, когда вскоре после бенефиса
прочла она «Песню о рубашке» Томаса Гуда, затем некрасовское «Внимая
ужасам войны».
Как-то Мария Николаевна попросила меня
прочитать мое стихотворение «Бурлаки». Потом сама
прочитала после моих рассказов о войне некрасовское «Внимая
ужасам войны», а М. И. Свободина
прочла свое любимое стихотворение, которое всегда
читала в дивертисментах — и чудно
читала, — «Скажи мне, ты любил на родине своей?». И, положив свою руку на мою, пытливо посмотрела на меня своими прекрасными темно-карими глазами...
Перебирая в уме кары, которым я подлежу за то, что подвозил Шалопутова на извозчике домой, я с
ужасом помышлял: ужели жестокость скорого суда дойдет: до того, что меня засадят в уединенную комнату и под наблюдением квартального надзирателя заставят
читать передовые статьи «Старейшей Русской Пенкоснимательницы»?
— Как же, — сказал я, радуясь, что могу, наконец, удивить этого изящного юношу. — Я
читал много книг. Возьмем, например, «Роб-Роя» или «
Ужас таинственных гор»; потом «Всадник без головы»…
По большей части случалось так, что Шаховской начинал
читать свою пиесу, чтоб «дать тон», как он говорил, и потом передавал ее Кокошкину или мне; разумеется, это делалось только в таком случае, если рукопись была начисто переписана; но в настоящую минуту он притащил кучу листов такого маранья, что мы заранее пришли в
ужас: очевидно, что
читать должен он был сам.
Пьер в плену. На его глазах французы расстреляли русских поджигателей. В глазах французов, совершавших казнь, Пьер
прочел тот же испуг,
ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто же это делает, наконец?» — спрашивает себя Пьер.
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе, животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала
читать Толстого и через него почувствовала животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический
ужас. Этот
ужас она сравнивает с ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною жизнью.
Действительно, попробуем
прочесть гомеровы поэмы не как интересный «памятник литературы», — попробуем поверить в то, во что верит Гомер, попробуем всерьез принимать то, что он рассказывает. Мы тогда увидим: что же это был за
ужас — жить и действовать в тех условиях, в каких находились гомеровы герои!
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты
ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле.
Катя глубоко задумалась. Она ведь все это
читала совсем недавно, — как же она не восприняла тогда, не почувствовала того, что написано так ясно и так страшно определенно?.. «Правый и виновный погибнут рядом, это будет не суд, не расправа, а катаклизм. Они ближе, нежели вы думаете»… И вот они пришли, — пришли именно такими, какими все их предвидели, принесли то, о чем сама она мечтала всю свою сознательную жизнь. А она стоит, чуждая им, и нет у нее в сердце ничего, кроме
ужаса и брезгливого омерзения.
Он поднимает ко мне бледное и прекрасное лицо… (Непременно прекрасное… Юлико, король моей фантазии, не может обладать длинным носом и мышиными глазками настоящего Юлико.) Я
читаю в его лице смертельный
ужас.
Еле кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру и готовился уже приступить к вызову учениц, как вдруг взор его упал на злополучный листок. Осторожно, худыми, кривыми пальцами, словно это была редкостная драгоценность, Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал
читать — о
ужас! — вслух…
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов в 11 утра. На лицах моих спутников я
читал то же чувство, какое было у меня в душе, — какое-то почти религиозное смятение,
ужас и радость. Чем ближе к Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее становились наши лица, тем оживленнее мы сами.
Радость, гордость и
ужас охватили меня, когда я
прочел это письмо. Нетрудно было понять, что тут в деликатной форме приглашали меня самого: при огромном круге знакомств Толстых странно им было обращаться за рекомендациями ко мне, совершенно незнакомому им человеку; очевидно, я, как автор «Записок врача», казался им почему-то наиболее подходящим для ухода за больным отцом, Если же даже все это было и не так, то все-таки после этого письма я имел полное право предложить свои услуги.
Он еще не выбрал револьвера и никого еще не убил, но его воображение уже рисовало три окровавленных трупа, размозженные черепа, текущий мозг, сумятицу, толпу зевак, вскрытие… С злорадством оскорбленного человека он воображал себе
ужас родни и публики, агонию изменницы и мысленно уже
читал передовые статьи, трактующие о разложении семейных основ.
Китайская граница была уже недалеко. И в памяти оживало то, что мы
читали в газетах о хунхузах, об их зверино-холодной жестокости, о невероятных муках, которым они подвергают захваченных русских. Вообще, с самого моего призыва, наиболее страшное, что мне представлялось впереди, были эти хунхузы. При мысли о них по душе проводил холодный
ужас.
— Что-то рябит в глазах, — сказал он, запинаясь. — Почерк знакомый! Точно, это ее злодейская рука! — Он начал
читать про себя. Приметно было, как во время чтения
ужас вытаскивался на лице его; губы и глаза его подергивало. Пробежим и мы за ним содержание письма...
Старичок, кряхтя, сел на пустую скамейку,
прочитал шепотом молитву, потом, обшарив сверкающими, кровавыми глазами во всех углах, остановил их с
ужасом на Вольдемаре, медленно, три раза перекрестился двуперстным знамением и воскликнул...
Первое, что бросилось ему в глаза, было собственное его послание к Мариорице. Будто ножом полоснуло его по сердцу. Он догадывался об истине, и одна догадка приводила его в
ужас. Немалого подвига стоило ему
прочесть письмо жены.
Повторяю, не я хотел этой войны, я осуждаю и проклинаю ее со всем «смыслом» — и почему я обязан все-таки думать о ней, знать, каждый Божий день
читать об этих бесчеловечных
ужасах?
Все эти дни, содрогаясь от
ужаса,
читаю в газетах о том, как немцы осаждают Антверпен.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он
читал такой же испуг,
ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто же это делает наконец? Они все страдают, так же, как и я. Кто же? Кто же?» на секунду блеснуло в душе Пьера.
Ровно варом обдало Гришу. Отпрянул от старца на другой конец кельи,
ужасом покрылось лицо его. Подняв руку с крестным знамением, задыхаясь от внутреннего волнения
читает он...