Неточные совпадения
Послушайте ж, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын… он высокого роста,
так пусть стоит для благоустройства на мосту.
Пусть машет, а ты все бы
таки его расспросила.
Хлестаков. Ну, все равно. Я ведь только
так. Хорошо,
пусть будет шестьдесят пять рублей. Это все равно. (Принимает деньги.)
Так вот что с парнем сталося.
Пришел в село да, глупенький,
Все сам и рассказал,
За то и сечь надумали.
Да благо подоспела я…
Силантий осерчал,
Кричит: «Чего толкаешься?
Самой под розги хочется?»
А Марья, та свое:
«Дай,
пусть проучат глупого!»
И рвет из рук Федотушку.
Федот как лист дрожит.
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня
такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу.
Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко,
так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему.
Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Скотинин. Это подлинно диковинка! Ну
пусть, братец, Митрофан любит свиней для того, что он мой племянник. Тут есть какое-нибудь сходство; да отчего же я к свиньям-то
так сильно пристрастился?
— Я не понимаю, как они могут
так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то
пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал
так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек,
пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает куда, к самым дверям,
так что отлетит от него ручка и спинка:
пусть, мол, его знает, что
такое гнев.
Шутить он не любил и двумя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным,
так, чтобы впредь никто не появился с
такими городами, а
пусть себе пишет из какого-нибудь «Карлсеру» или «Копенгара».
Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе, —
так пусть же увидят всё, как оно есть.
— Черта лысого получишь! хотел было, даром хотел отдать, но теперь вот не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам.
Такой шильник, [Шильник — плут.] печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его,
пусть их едят одно сено.
Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился,
так пусть соскоблит его ножом да крох не бросает, а снесет в курятник.
А между тем в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба.
Так как уже немало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот в немногих словах весь журнал его дня, и
пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер.
— Уж если он и останется собакой,
так пусть же не от меня об этом узнают,
пусть не я выдал его».
А вот
пусть к тебе повадится черт подвертываться всякий день под руку,
так что вот и не хочешь брать, а он сам сует.
—
Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по
такой дешевой цене, по какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу,
так; ей-богу,
так.
Так вот какая моя речь: те, которым милы захваченные татарами,
пусть отправляются за татарами, а которым милы полоненные ляхами и не хочется оставлять правого дела,
пусть остаются.
Пусть же знают они все, что
такое значит в Русской земле товарищество!
— Пан! пан! пойдем! Ей-богу, пойдем! Цур им!
Пусть им приснится
такое, что плевать нужно, — кричал бедный Янкель.
— И на что бы трогать?
Пусть бы, собака, бранился! То уже
такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают
такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца,
такого скорого, как муха, да и
пусть муштрует полки!
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано,
так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только
пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между нами
таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
— Ну,
так и
пусть думает, что горелка.
— Когда
так, то
пусть будет
так.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому
такой кончины!
Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
— Да,
так видите, панове, что войны не можно начать. Рыцарская честь не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних молодых,
пусть немного пошарпают берега Натолии. [Натолия — Анаталия — черноморское побережье Турции.] Как думаете, панове?
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И
пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в
такие взоры девы.
— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость.
Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но
такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
— Это
пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть
такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но…
пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…
— Ну уж это нет-с. А впрочем, нет,
так и нет,
так пусть и будет. А только десять тысяч — прекрасная штука, при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.
Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия его показывает, семинарист, должно быть), ну
так пусть и бережет вашу сестру.
…Ну да уж
пусть мамаша, уж бог с ней, она уж
такая, но Дуня-то что?
—
Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и Софья Семеновна, пожалуй,
пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться… но… куда же ты… едешь?
Это вы возьмите себе, собственно себе, и
пусть это
так между нами и будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали.
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, —
так уж
пусть и будет. А мне и самой легче: не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что не мне,
так другому заложит; все одно — пропьет, а
пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Борис. Послали из дому узнать, где он. А коли у вас,
так пусть сидит: кому его нужно. Дома-то рады-радехоньки, что ушел.
Карандышев (с сердцем).
Так правду эту вы знайте про себя! (Сквозь слезы.) Пожалейте вы меня хоть сколько-нибудь!
Пусть хоть посторонние-то думают, что вы любите меня, что выбор ваш был свободен.
—
Пусть устроят
так, чтоб не драться.
— Ну,
пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно
так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна,
пусть она будет смеяться. Это все-таки смешно!
— Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. —
Пусть будет
так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы — самый страшный народ на земле…
—
Пусть будет
так, если это еще хуже, — сказал Тагильский.
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям,
так неудачно выдумавшим себя,
так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И
пусть почувствует.
— Сатира, карикатура… Хм? Ну — и ладно, дело не в этом, а в том, что вот я не могу понять себя. Понять — значит поймать. — Он хрипло засмеялся. — Я привык выдумывать себя то —
таким, то — эдаким, а — в самом-то деле: каков я? Вероятно — ничтожество, но — в этом надобно убедиться.
Пусть обидно будет, но надобно твердо сказать себе: ты — ничтожество и — сиди смирно!
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он не хотел думать и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж если она хочет разойтись,
так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
— Это — счастливо, — говорил он, идя рядом. — А я думал: с кем бы поболтать? О вас я не думал. Это — слишком высоко для меня. Но уж если вы —
пусть будет
так!