Неточные совпадения
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит
в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не
работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ
в полях —
работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты,
в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но
в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и как бы захирели; нехотя они
работали на
полях, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла
в угол, словно все опостылело им.
А уж там
в стороне четыре пары откалывали мазурку; каблуки ломали
пол, и армейский штабс-капитан
работал и душою и телом, и руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать.
В огородах
работает заступ,
в полях — соха и борона.
Она
работала на сестру день и ночь, была
в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже
полы мыть нанималась, и все сестре отдавала.
Самгин шагал мимо его, ставил ногу на каблук, хлопал подошвой по
полу, согревая ноги, и ощущал, что холод растекается по всему телу. Старик рассказывал:
работали они
в Польше на «Красный Крест», строили бараки, подрядчик — проворовался, бежал, их порядили продолжать работу поденно, полтора рубля
в день.
Снаружи у них делалось все, как у других. Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или
работали вместе, обедали, ездили
в поля, занимались музыкой… как все, как мечтал и Обломов…
Акулины уже не было
в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и
полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама
работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности.
В лице у ней лежит глубокое уныние.
Нужды нет, что декабрь, а
в полях работают, собирают овощи — нельзя рассмотреть с дороги — какие.
Одни из них возятся около волов, другие
работают по
полям и огородам, третьи сидят
в лавочке и продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею частью сидят кучками всюду на улице,
в садах,
в переулках,
в поле и почти все с петухом под мышкой.
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где
в полях работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне, после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось это место самым очаровательным и надежным приютом.
Мы вышли к большому монастырю,
в главную аллею, которая ведет
в столицу, и сели там на парапете моста. Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас.
В полях везде
работают. Мы пошли на сахарную плантацию. Она отделялась от большой дороги
полями с рисом, которые были наполнены водой и походили на пруды с зеленой, стоячей водой.
Да и нельзя воротиться-то, потому на нас, как каторжная,
работает — ведь мы ее как клячу запрягли-оседлали, за всеми ходит, чинит, моет,
пол метет, маменьку
в постель укладывает, а маменька капризная-с, а маменька слезливая-с, а маменька сумасшедшая-с!..
Я направился к одной фанзе. Тут на огороде
работал глубокий старик. Он
полол грядки и каждый раз, нагибаясь, стонал. Видно было, что ему трудно
работать, но он не хотел жить праздно и быть другим
в тягость. Рядом с ним
работал другой старик — помоложе. Он старался придать овощам красивый вид, оправлял их листья и подрезал те, которые слишком разрослись.
Мастеровые
в будние дни начинали работы
в шесть-семь часов утра и кончали
в десять вечера.
В мастерской портного Воздвиженского
работало пятьдесят человек. Женатые жили семьями
в квартирах на дворе; а холостые с мальчиками-учениками ночевали
в мастерских, спали на верстаках и на
полу, без всяких постелей: подушка — полено
в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
Матери опять не хотят нас пускать ночевать
в саду. Бог знает, что у них на уме… Но те, что приходят «на двор» с просьбами, кланяются, целуют руки… А те, что
работают у себя на
полях, — кажутся такими умелыми и серьезными, но замкнутыми и недоступными…
Лопахин. Знаете, я встаю
в пятом часу утра,
работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные
поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
Бабушка
работала за кухарку — стряпала, мыла
полы, колола дрова, носила воду, она была
в работе с утра до вечера, ложилась спать усталая, кряхтя и охая.
Эти юрты сделаны из дешевого материала, который всегда под руками, при нужде их не жалко бросить;
в них тепло и сухо, и во всяком случае они оставляют далеко за собой те сырые и холодные шалаши из коры,
в которых живут наши каторжники, когда
работают на дорогах или
в поле.
Правда, женщины иногда моют
полы в канцеляриях,
работают на огородах, шьют мешки, но постоянного и определенного,
в смысле тяжких принудительных работ, ничего нет и, вероятно, никогда не будет.
Когда же мой отец спросил, отчего
в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что
в этот праздник точно прежде не
работали, но вот уже года четыре как начали
работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать
в село, но после обедни все приедут, и что
в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Коли хотите, крепостных у него нет, а станет он этак у окошечка — аи у него
в садике арестантики
работают: грядки
полют, беседки строят, дорожки чистят, цветочки сажают…
И точно: везде, куда он теперь ни оглянется, продавец обманул его. Дом протекает; накаты под
полом ветхи; фундамент
в одном месте осел; корму до новой травы не хватит; наконец, мёленка, которая, покуда он осматривал имение,
работала на оба постава и была завалена мешками с зерном, — молчит.
Он, несмотря на распутицу, по нескольку раз
в день выезжал кататься по
полям; велел разгрести и усыпать песком
в саду главную дорожку, причем даже сам
работал: очень уж Егор Егорыч сильно надышался
в Москве всякого рода ядовитыми миазмами, нравственными и физическими!
Хозяин очень заботился, чтобы я хорошо
заработал его пять рублей. Если
в лавке перестилали
пол — я должен был выбрать со всей ее площади землю на аршин
в глубину; босяки брали за эту работу рубль, я не получал ничего, но, занятый этой работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.
…
Работал я охотно, — мне нравилось уничтожать грязь
в доме, мыть
полы, чистить медную посуду, отдушники, ручки дверей; я не однажды слышал, как
в мирные часы женщины говорили про меня...
— Беги за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты думаешь, на море, как
в поле на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо ждать еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и
в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься
в Америке
в прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки
в год-два
зарабатывают там хорошее приданое.
— Нет-с,
в поле они не
работают, а все под сараем книжки сочиняют.
Ей хотелось
работать, жить самостоятельно, на свой счет, и она говорила, что пойдет
в учительницы или
в фельдшерицы, как только позволит здоровье, и будет сама мыть
полы, стирать белье.
Он и
в поле работал, как прочие, и
в дворе управлялся.
Петр.,
работая в кабинете нередко за полночь, оставлял дверь на балкон отпертою и по временам выходил на свежий воздух. Поэтому мы, тихонько раскрыв свое окно и прикрывши отверстие снаружи ставнем, спрыгивали с цоколя на Девичье
поле к подговоренному заранее извозчику, который и вез нас до трактира ‹…›
Нил(вставая со стула). Ничего вы не можете! Будет шуметь!
В этом доме я тоже хозяин. Я десять лет
работал и заработок вам отдавал. Здесь, вот тут (топает ногой
в пол и широким жестом руки указывает кругом себя) вложено мною не мало! Хозяин тот, кто трудится…
Поля, его дочь, швейка,
работает в семьях поденно, 21 год.
Надзиратель заставлял
работать в нем всех сколько-нибудь способных к труду; целые дни они мели и посыпали песком дорожки,
пололи и
поливали грядки цветов, огурцов, арбузов и дынь, вскопанные их же руками.
— Из лесу выйду, — заговорил он опять, глядя куда-то
в пространство тоскующим взглядом, — люди этта
в полях копошатся, чего-то
работают, стараются… А я гляжу на них, точно волк из кустов… А что делают, для чего стараются… не знаю!..
— Да так, никуда.
В одном месте поживу, за хлеб
поработаю —
поле вспашу хозяину, а
в другое — к жатве поспею. Где день проживу, где неделю, а где и месяц; и все смотрю, как люди живут, как богу молятся, как веруют… Праведных людей искал.
Джеретти всех возрастов
работают в икарийских играх, на канате и на проволоке, на турнике и на трапеции, делают воздушные
полеты под «кумполом» цирка, выступают
в высшей школе верховой езды,
в парфорсе и тендеме.
— Причину того бунта не помню, только — отказались наши мужики подать платить и землю пахать,
в их числе дядя мой и отец тоже. Пригнали солдат, и началось великое мучительство: выведут солдаты мужика-то
в поле, поставят к сохе — айда,
работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком на землю и лежит недвижно…
— Смешные они, те твои люди. Сбились
в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, — он широко повел рукой на степь. — И всё
работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет
в нее и сгниет
в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего
поля и умирает, как родился, — дураком.
Бабы да девки тоже хлопочут: гряды
в огородах копают, семена на солнце размачивают, вокруг коровенок возятся и ждут не дождутся Егорьева дня, когда на утренней заре святой вербушкой погонят
в поле скотинушку, отощалую, истощенную от долгого зимнего холода-голода… Молодежь
работает неустанно, а веселья не забывает. Звонкие песни разливаются по деревне. Парни, девки весну окликают...
В открытых помещениях видно, как горшечник лепит, сапожник скоблит кожу, прядильщицы и ткачихи
работают, сидя на
полу, мастер высверливает большую алебастровую вазу, столяр клеит богатую мебель, кондитер продает финики, сиропы, печенья, пряности;
в харчевне жарят на вертеле гуся, и обыватель, усевшись на низенький табурет, приготовился приняться за гору кушанья, стоящую перед ним;
в это время цирюльник наскоро бреет ему голову.
В такое время хорошо кататься по
полю в покойной коляске или
работать на озере веслами… Но мы пошли
в дом… Там нас ожидала иного рода «поэзия».
Про былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово
поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру ходили да по чужим местам
в нáймитах
работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу на старых дрождях.
Во время работы стали появляться мучительные боли
в груди и левом боку;
поработав с час, Андрей Иванович выходил
в коридор, ложился на
пол, положив под себя папку, и лежал десять — пятнадцать минут; отдышавшись, снова шел к верстаку.
До сих пор живьем прыгают перед ним две фигуры. Одна то и дело бродила по роще, где тихие сидели и
в жар некоторые шили или читали. Она не могла уже ни
работать, ни читать. На голове носила она соломенную шляпу высоким конусом, с широкими
полями, и розовую ситцевую блузу. Выдавала себя за княжну Тараканову.
В двух светлых комнатах стояли койки. Старухи были одеты
в темные холщовые сарафаны. Иные сидели на койках и
работали или бродили, две лежали лицом к стене и одна у печки, прямо на тюфяке, разостланном по
полу, босая,
в одной рубахе.
Таков же и я: и я себе не раз думал: я
в грехе погряз от нужды, я что добуду, тем едва пропитаюсь; вот если бы у меня сразу случились такие деньги, чтобы я мог купить хоть очень малое
поле и
работать на нем, так тогда бы я сейчас же оставил свое скоморошье и стал бы жить, как другие, степенные люди.
Омыв
в снегу лезвие ножа, он спокойно обтер его о
полы кафтана и вложил
в ножны. Самое убийство ничуть не взволновало его;
в его страшной службе оно было таким привычным делом. Он даже почувствовал, что точно какая-то тяжесть свалилась с его души и ум стал
работать спокойнее.