Неточные совпадения
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом году вернулся из ссылки за седьмой год,
прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его большая тысяча
рабочего народа.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело
жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников,
рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
—
Рабочий народ очень любит батюшку, очень! Принесли еще новость: Гапон —
жив, его ищет полиция, за поимку обещано вознаграждение.
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними, говорил о кочегаре, о
рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где
жил и умер Пушкин, — о старичке этом он говорил гораздо больше, чем знал о нем.
— Почему интеллигенту будет легче
жить с
рабочим классом? — спросил кто-то вдруг и азартно. Кутузов ответил...
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем — зарабатывают больше плотников. А плотники — на них ссылаются, дескать — кузнецы лучше нас
живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете, с
рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
«Ясно, что он возится с
рабочими. И, если его арестуют, это может коснуться и меня: братья,
живем под одной крышей…»
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе
живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а
рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
— Вообще —
жить становится любопытно, — говорил он, вынув дешевенькие стальные часы, глядя на циферблат одним глазом. — Вот — не хотите ли познакомиться с одним интереснейшим явлением? Вы, конечно, слышали: здесь один попик организует
рабочих. Совершенно легально, с благословения властей.
— Да так
живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит — и эта хороша. Вот и
живем — царствуем, — говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. — Вот сейчас обедать соберу.
Рабочий народ кормить стану.
Китайская фанза, к которой мы подошли, состояла из 3 построек, расположенных «покоем»: из
жилой фанзы — посредине и 2 сараев — по сторонам. Двор между ними, чисто выметенный и прибранный, был обнесен высоким частоколом в уровень с сараями. Почуяв посторонних людей, собаки подняли неистовый лай и бросились к нам навстречу. На шум из фанзы вышел сам хозяин. Он тотчас распорядился, чтобы
рабочие помогли нам расседлать коней.
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы
рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. Будем учиться — знание освободит нас; будем трудиться — труд обогатит нас, — это дело пойдет, —
поживем, доживем —
«Да; это приемная комната и зал для вечерних собраний; пойдемте по тем комнатам, в которых, собственно,
живут швеи, они теперь в
рабочих комнатах, и мы никому не помешаем».
Поэтому она почти постоянно разъезжала в рогожной кибитчонке, запряженной парой
рабочих лошадок, по помещичьим усадьбам и у некоторых соседей, в семействах которых
жили гувернантки или окончившие курс семинаристы, заживалась подолгу.
Он
живет в сибирской глуши (кажется, в ссылке), работает в столичных журналах и в то же время проникает в таинственные глубины народной жизни. Приятели у него — раскольники, умные крестьяне,
рабочие. Они понимают его, он понимает их, и из этого союза растет что-то конспиративное и великое. Все, что видно снаружи из его деятельности, — только средство. А цель?..
У Прорыва в несколько дней вырос настоящий лагерь. Больше сотни
рабочих принялись за дело опытною рукою. С плотничьей артелью вышел брат Емельян и сделался правою рукою Галактиона. Братья всегда
жили дружно.
В Дербинском
живет каторжная, бывшая баронесса, которую здешние бабы называют «
рабочею барыней».
Когда-то промысел находился в руках японцев; при Мицуле в Мауке было более 30 японских зданий, в которых постоянно
жило 40 душ обоего пола, а весною приезжало сюда из Японии еще около 300 человек, работавших вместе с айносами, которые тогда составляли тут главную
рабочую силу.
Господский дом на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и
жил старым холостяком.
Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно был своим человеком.
Вот на пристани Самосадке
живет «жигаль» [Жигалями в куренной работе называют
рабочих, которые жгут дровяные кучи в уголь: работа очень трудная и еще больше ответственная.
Генерал попробовал не расчесться с Антоном, но расчелся; затем он попробовал потребовать от него отчета по лесной операции; но так как Антон действовал без доверенности, в качестве простого
рабочего, то и в требовании отчета получен был отказ. В довершение всего, девица Евпраксея сбежала, и на вопрос"куда?"генералу было ответствовано, что к Антону Валерьянычу, у которого она
живет"вроде как в наложницах".
— Ты, кажется, уж давненько
живешь на заводах и можешь в этом случае сослужить службу, не мне, конечно, а нашему общему делу, — продолжал свою мысль генерал. — Я не желаю мирволить ни владельцу, ни
рабочим и представить только все дело в его настоящем виде. Там пусть делают, как знают. Из своей роли не выходить — это мое правило. Теория — одно, практика — другое.
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я, знаете, последние дни страшно хорошо
жил — все время с
рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых
рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
— У меня няня была, — тоже удивительно добрая! Как странно, Пелагея Ниловна, —
рабочий народ
живет такой трудной, такой обидной жизнью, а ведь у него больше сердца, больше доброты, чем у тех!
— А с другого бока взглянем — так увидим, что и француз
рабочий, и татарин, и турок — такой же собачьей жизнью
живут, как и мы, русский
рабочий народ!
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди
рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу
жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым,
живешь богато!
— Товарищи! Говорят, на земле разные народы
живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с
рабочим народом, так и увидите, что все они для
рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как
живет, так и думает, и ежели
рабочий говорит — да, хозяин должен сказать — нет, а ежели
рабочий говорит — нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит — да!
Ступая осторожно по талому снегу, — это было в феврале, — Петр Николаич направился мимо
рабочей конюшни к избе, где
жили рабочие. Было еще темно; еще темнее от тумана, но в окнах
рабочей избы был виден свет.
Рабочие вставали. Он намеревался поторопить их: по наряду им надо было на шестером ехать за последними дровами в рощу.
Но ведь
рабочий люд
живет скученно, тесня друг друга и следуя друг за другом, так сказать, по пятам.
Репортерам приходилось иногда идти пешком — тогда еще и конок не было — в Хамовники, или в Сокольники, или в Даниловку разнюхивать на фабрике, чем кормят
рабочих, как они
живут и берут ли с них штрафы.
А разве не радость это: в 1886 году я напечатал большой фельетон «Обреченные» (очерк из жизни
рабочих на белильных заводах), где в 1873 году я
прожил зиму простым рабочим-кубовщиком.
Три лета
прожил я «десятником» в мертвом городе, среди пустых зданий, наблюдая, как
рабочие осенью ломают неуклюжие каменные лавки, а весною строят такие же.
Но все-таки в овраге, среди прачек, в кухнях у денщиков, в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку. Хозяева
жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о грехах, о смерти, очень боялись ее, они толклись, как зерна вокруг жернова, всегда ожидая, что вот он раздавит их.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п.,
живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из
рабочего народа,
живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи
рабочих дней замученных
рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих
рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их
рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Они знают про ту ненависть против них, которая
живет и не может не
жить в
рабочих классах, знают, что
рабочие знают, что они обмануты и изнасилованы, и начинают организовываться, чтобы скинуть с себя угнетение и отплатить угнетателям.
Или
живет фабрикант, доход которого весь составляется из платы, отнятой у
рабочих, и вся деятельность которого основана на принудительном, неестественном труде, губящем целые поколения людей; казалось бы, очевидно, что прежде всего, если человек этот исповедует какие-нибудь христианские или либеральные принципы, ему нужно перестать губить для своих барышей человеческие жизни.
Или
живет правитель или какой бы то ни было гражданский, духовный, военный слуга государства, служащий для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие или властолюбие, или, что чаще всего бывает, для того только, чтобы получить собираемое с изнуренного, измученного работой народа жалованье (подати, от кого бы ни шли, всегда идут с труда, т. е. с
рабочего народа), и если он, что очень редко бывает, еще прямо не крадет государственные деньги непривычным способом, то считает себя и считается другими, подобными ему, полезнейшим и добродетельнейшим членом общества.
Но есть люди, которые верят в это, занимаются конгрессами мира, читают речи, пишут книжки, и правительства, разумеется, выражают этому сочувствие, делают вид, что поддерживают это, так же, как они делают вид, что они поддерживают общества трезвости, тогда как большею частью
живут пьянством народа; так же, как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила их держится только на невежестве; так же, как делают вид, что поддерживают свободу конституции, тогда как их сила держится только на отсутствии свободы; делают вид, что заботятся об улучшении быта
рабочих, тогда как на подавленности
рабочего основано их существование; делают вид, что поддерживают христианство, тогда как христианство разрушает всякое правительство.
Он исповедует принципы братства, гуманности, справедливости, научности и не только
живет так, что ему необходимо то угнетение
рабочих, которое он отрицает, но так, что вся жизнь его есть пользование этим угнетением, и не только
живет так, но и направляет свою деятельность на поддержание этого порядка вещей, прямо противоположного всему тому, во что он верит.
Мы все братья, но я
живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных
рабочих для употребления их на роскошь праздных и богатых.
— Слушай: три духа
живут в цикламене, — сладкою амброзиею пахнет бедный цветок, — это для
рабочих пчел. Ведь ты знаешь, по-русски его дряквою зовут.
Так же и все другие… слесаря, там… сапожники и прочие
рабочие люди… и все крестьяне… и даже господа — для лучшего
живут!
Клещ. Эти? Какие они люди? Рвань, золотая рота… люди! Я —
рабочий человек… мне глядеть на них стыдно… я с малых лет работаю… Ты думаешь — я не вырвусь отсюда? Вылезу… кожу сдеру, а вылезу… Вот, погоди… умрет жена… Я здесь полгода
прожил… а всё равно как шесть лет…
— А мало что — до станового недалече: в Сосновке
живет!» Расчет Глеба основывался на том, чтобы продержать Захара вплоть до зимы, то есть все время, как будет продолжаться
рабочая пора.
— Ведь и вы, ученые, как мы,
рабочие, — вы
живете за счет работы умов прошлого.
По улице маленького городка пестрым потоком льется празднично одетая толпа — тут весь город,
рабочие, солдаты, буржуа, священники, администраторы, рыбаки, — все возбуждены весенним хмелем, говорят громко, много смеются, поют, и все — как одно здоровое тело — насыщены радостью
жить.
Нет, он не понимал: политику делают в Риме министры и богатые люди для того, чтобы увеличить налоги на бедных людей. А его дети —
рабочие, они
живут в Америке и были славными парнями — зачем им делать политику?
Знакомое мне ущелье Черека уж стало не то: вместо головоломного карниза, по которому мы тогда бедовали, проложена дорога, по которой ездили арбы. Кое-где
рабочие разделывали дорогу. В том самом месте, где мы тогда остановились перед скалой, заградившей путь, стояла
рабочая казарма и
жил инженер.
Гольдберг рвал на себе седые волосы, ругался. В два дня он переловил с помощью
рабочих семь кошек, а пять так и остались
жить в театре.