Неточные совпадения
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо
раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в
окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Около полудня в конце улицы
раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в
окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка
окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в
окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой;
за стеной плачут ребятишки или
раздается упорный, сухой кашель старухи.
Вдруг в ближайшей фанзе
раздался крик, и вслед
за тем из
окна ее грянул выстрел, потом другой, третий, и через несколько минут стрельба поднялась по всей деревне.
Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких
окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно
раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово...
На другое утро (я уже проснулся, но еще не вставал) стук палки
раздался у меня под
окном, и голос, который я тотчас признал
за голос Гагина, запел...
В дальнем углу отворилось
окно, и
раздались один
за другим три громких удара, будто от проваливающейся железной крыши.
Вечером, когда она пила чай,
за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.
Отец опять тяжело вздохнул. Я уже не смотрел на него, только слышал этот вздох, — тяжелый, прерывистый, долгий… Справился ли он сам с овладевшим им исступлением, или это чувство не получило исхода благодаря последующему неожиданному обстоятельству, я и до сих пор не знаю. Знаю только, что в эту критическую минуту
раздался вдруг
за открытым
окном резкий голос Тыбурция...
Не помню только, где впервые
раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед
за тем наступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к
окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.
Этим олимпическим смехом окончилось служебное поприще доброго приятеля нашего, Владимира Петровича Бельтова. Это было ровно
за десять лет до того знаменитого дня, когда в то самое время, как у Веры Васильевны
за столом подавали пудинг,
раздался колокольчик, — Максим Иванович не вытерпел и побежал к
окну. Что же делал Бельтов в продолжение этих десяти лет?
Обыкновенно моя улица целый день оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я был удивлен поднявшимся на ней движением. Под моим
окном раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха. Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей
за горничную и кухарку, и проговорила...
В обширном покое,
за дубовым столом, покрытым остатками ужина, сидел Кручина-Шалонский с задушевным своим другом, боярином Истомою-Турениным; у дверей комнаты дремали, прислонясь к стене, двое слуг; при каждом новом порыве ветра, от которого стучали ставни и
раздавался по лесу глухой гул, они, вздрогнув, посматривали робко друг на друга и, казалось, не смели взглянуть на
окна, из коих можно было различить, несмотря на темноту, часть западной стены и сторожевую башню, на которых отражались лучи ярко освещенного покоя.
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей в яму пред
окном, — все эти звуки сливались в глухой шум, от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками
за перила, с трудом поднимал ноги, а дойдя до двери, встал и тихо заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то говорил ему. Потом его толкнули в спину и
раздался голос Перфишки...
—
раздавалось за стеной. Потом околоточный густо захохотал, а певица выбежала в кухню, тоже звонко смеясь. Но в кухне она сразу замолчала. Илья чувствовал присутствие хозяйки где-то близко к нему, но не хотел обернуться посмотреть на неё, хотя знал, что дверь в его комнату отворена. Он прислушивался к своим думам и стоял неподвижно, ощущая, как одиночество охватывает его. Деревья
за окном всё покачивались, а Лунёву казалось, что он оторвался от земли и плывёт куда-то в холодном сумраке…
— Да, получил… — тихо и осторожно сказал Илья.
За окном раздался шелест веток. Женщина зорко посмотрела сквозь стёкла и снова повернулась лицом к Илье.
Вдруг хлынул дождь,
за окном раздался вой, визг, железо крыш гудело, вода, стекая с них, всхлипывала, и в воздухе как бы дрожала сеть толстых нитей стали.
За окном раздался могучий удар колокола; густой звук мягко, но сильно коснулся стёкол
окна, и они чуть слышно дрогнули… Илья перекрестился, вспомнил, что давно уже не бывал в церкви, и обрадовался возможности уйти из дома…
На дворе было утро, под
окном расхаживал голосистый красный петух, а из маленького чулана
за палисадником
раздавалось веселое кудахтанье двух фаворитных кур домовитой француженки.
— Так; ты прилечь здесь можешь, когда устанешь. Часто и все чаще и чаще она стала посылать его к Онучиным, то
за газетами, которые потом заставляла себе читать и слушала, как будто со вниманием, то
за узором, то
за русским чаем, которого у них не хватило. А между тем в его отсутствие она вынимала из-под подушки бумагу и скоро, и очень скоро что-то писала. Схватится
за грудь руками, подержит себя сколько может крепче, вздохнет болезненно и опять пишет, пока на дворе под
окнами раздадутся знакомые шаги.
Во всех трех
окнах ярко блеснула молния, и вслед
за этим
раздался оглушительный, раскатистый удар грома, сначала глухой, а потом грохочущий и с треском, и такой сильный, что зазвенели в
окнах стекла. Лаевский встал, подошел к
окну и припал лбом к стеклу. На дворе была сильная, красивая гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в море и освещали на далекое пространство высокие черные волны. И справа, и слева, и, вероятно, также над домом сверкали молнии.
Не спать ночью — значит каждую минуту сознавать себя ненормальным, а потому я с нетерпением жду утра и дня, когда я имею право не спать. Проходит много томительного времени, прежде чем на дворе закричит петух. Это мой первый благовеститель. Как только он прокричит, я уже знаю, что через час внизу проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет зачем-то вверх по лестнице. А потом
за окнами начнет мало-помалу бледнеть воздух,
раздадутся на улице голоса…
Проснулся он уже поздно. Свеча совсем почти догорела, дымилась и готова была тотчас совершенно потухнуть. Господин Голядкин вскочил, встрепенулся и вспомнил все, решительно все.
За перегородкой
раздавался густой храп Петрушки. Господин Голядкин бросился к
окну — нигде ни огонька. Отворил форточку — тихо; город словно вымер, спит. Стало быть, часа два или три; так и есть: часы
за перегородкой понатужились и пробили два. Господин Голядкин бросился
за перегородку.
(На улице,
за окнами,
раздается пение и звуки гармоники.)
Через несколько секунд он увидал полковника: старик спал, склонив голову на плечо, и сладко всхрапывал. Потом ему нужно было убедить себя в том, что монотонное и жалобное стенание
раздаётся не в его груди, а
за окнами и что это плачет дождь, а не его обиженное сердце. Тогда в нём вспыхнула злоба.
Он несколько раз вставал с постели, прислушиваясь к тишине в доме, к шуму дождя
за окнами и охлаждая своё горячее тело. Но не
раздавалось в тишине желанного звука осторожных шагов.
Диск луны, огромный, кроваво-красный, поднимался
за деревьями парка; он смотрел, как глаз чудовища. Неясные звуки носились в воздухе, долетая со стороны деревни. Под
окном в траве порой
раздавался шорох: должно быть, крот или ёж шли на охоту. Где-то пел соловей. И луна так медленно поднималась на небо, точно роковая необходимость её движения была понятна ей и утомляла её.
На улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой тишины издалека
раздался другой удар колокола; волны звука ворвались в открытое
окно и дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар
раздавался за ударом, и когда колокол прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.
И вслед
за ним, как лань кавказских гор,
Из комнаты пустилася бедняжка,
Не распростясь, но кинув нежный взор,
Закрыв лицо руками… Долго Сашка
Не мог унять волненье сердца. «Вздор, —
Шептал он, — вздор: любовь не жизнь!» Но утро
Подернув тучки блеском перламутра,
Уж начало заглядывать в
окно,
Как милый гость, ожиданный давно,
А на дворе, унылый и докучный,
Раздался колокольчик однозвучный.
И точно, последнее мнение было справедливее: когда звон колокольчиков
раздался у самой околицы и тысячи мужичьих и бабьих глаз прилегли к темным
окнам всех изб, они увидели, как по селу пронеслась тройкой телега,
за нею тарантас, другой, и опять телега, и все это покатило прямо к господскому дому и скрылось.
Было уже далеко
за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в
окно и пошел к двери. Вдруг — послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед
за тем
раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
За окном хрустнул кто-то песком, и звук был так близок, точно в гробу
раздался он.
А потом начиналось короткое утро, лишенное света, и долгий, шумный, беспорядочный и, по-видимому, веселый вечер — очень быстро, одно
за другим. Не знаю, что сделали без меня с елкой, но с каждым вечером она горела все ярче и ярче, заливала светом потолок и стены, бросала в
окна целые снопы ослепительного огня. И целый день с утра до ночи
раздавался непрерывный смех Нордена и его приглашающий возглас...