Неточные совпадения
У меня
дочери растут, и я должна жить в свете для мужа.
— Скажу тебе прямо, Надя… Прости старика за откровенность и за то, что он суется не в свои дела. Да ведь ты-то моя, кому же и позаботиться о
дочери, как не отцу?.. Ты вот
растишь теперь свою
дочь и пойми, чего бы ты ни сделала, чтобы видеть ее счастливой.
Сын Дубровского воспитывался в Петербурге,
дочь Кирила Петровича
росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: «Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол».
Даже зимой, несмотря на двойные рамы, крики ее слышались на улице и пугали прохожих. Но что всего хуже, под этот безумный гвалт
росла ее
дочь.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую
дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими
дочерьми.
Дочери между тем
росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо было думать об женихах, и тут началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
— Ничего, успеет. Вот погодите, ужо я сам этим делом займусь, мигом обеим вам женихов найду. Тебе, Надежда, покрупнее, потому что ты сама вишь какая
выросла; тебе, Александра, середненького. Ты что ж, Анна, об
дочери не хлопочешь?
Матушка задумывается. Ее серьезно тревожит, что, пожалуй, так и пройдет зима без всякого результата. Уж мясоед на дворе, везде только и разговору, что о предстоящих свадьбах, а наша невеста сидит словно заколдованная. В воображении матушки рисуется некрасивая фигура любимицы-дочери, и беспокойство ее
растет.
Взрослые
дочери хозяев и молодые мастерицы, мальчики, вышедшие в мастера, уже получавшие жалованье, играли свадьбы, родня
росла, — в «Олсуфьевке» много было родственников.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую
дочь Милочку, а старший сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя
росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.
Избавившись от
дочери, Нагибин повел жизнь совершенно отшельническую. Из дому он выходил только ранним утром, чтобы сходить за провизией. Его скупость
росла, кажется, по часам. Дело дошло до того, что он перестал покупать провизию в лавках, а заходил в обжорный ряд и там на несколько копеек выторговывал себе печенки, вареную баранью голову или самую дешевую соленую рыбу. Даже торговки из обжорного ряда удивлялись отчаянной скупости Нагибина и прозвали его кощеем.
— Ах, нехорошо, брат!.. И мы не без греха прожили… всячески бывало. Только оно тово… Вот ты
вырасти свою
дочь… Да,
вырасти!..
— Да ты с кем разговариваешь-то, путаная голова? — неожиданно закричал старик. — Вот сперва свою
дочь вырасти… да. А у меня с тобой короткий разговор: вон!
— Конечно, конечно… Виноват, у вас является сам собой вопрос, для чего я хлопочу? Очень просто. Мне не хочется, чтобы моя
дочь росла в одиночестве. У детей свой маленький мир, свои маленькие интересы, радости и огорчения. По возрасту наши девочки как раз подходят, потом они будут дополнять одна другую, как представительницы племенных разновидностей.
В обществе этих стариков
росла их единственная
дочь, небольшая девочка, с длинною русой косой и голубыми глазами, поражавшая всех при первом же знакомстве какою-то странною солидностью, разлитою во всей ее фигуре.
Ее отношения к
дочери глубоко безнравственны: она каждую минуту пилит Машеньку и доводит ее до страшного нервического раздражения, до истерики, своими беспрерывными, жалобами и попреками: «Я тебя
растила, я тебя холила, а ты вот чем платишь!..
Наконец, уж одно то, что с каждым годом, например,
росло в геометрической прогрессии их состояние и общественное значение; следственно, чем более уходило время, тем более выигрывали и
дочери, даже как невесты.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки!
Дочь у вас
растет, большая будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
Дрогнуло сердечко у купецкой
дочери, красавицы писаной, почуяла она нешто недоброе, обежала она палаты высокие и сады зеленые, звала зычным голосом своего хозяина доброго — нет нигде ни ответа, ни привета и никакого гласа послушания; побежала она на пригорок муравчатый, где
рос, красовался ее любимый цветочик аленькой, — и видит она, что лесной зверь, чудо морское лежит на пригорке, обхватив аленькой цветочик своими лапами безобразными.
А падчерица ее, первого ее мужа, откупщика,
дочь меж тем
росла да
росла.
Гляди-ка, как поднялся даве Самойло-то Михеич, чуть зубами не грызет ворота, а сам кругом виноват —
вырастил дочь-потаскушку.
Лаптев жил в одном из переулков Малой Дмитровки, недалеко от Старого Пимена. Кроме большого дома на улицу, он нанимал также еще двухэтажный флигель во дворе для своего друга Кочевого, помощника присяжного поверенного, которого все Лаптевы звали просто Костей, так как он
вырос на их глазах. Против этого флигеля стоял другой, тоже двухэтажный, в котором жило какое-то французское семейство, состоявшее из мужа, жены и пяти
дочерей.
Кукушкина. Да, я этим похвастаться могу. (С жаром.) Нет, воспитание
дочерей неблагодарное дело!
Вырастишь, взлелеешь подле себя, и потом отдай чужому человеку… останься сиротой… ужасно! (Закрывает глаза платком.)
Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый, с черными обломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою
дочь — молодую, рослую и полную. Она смотрела на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее
росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях старику…
Отъезд бабушки в Протозаново еще более разъединил мать с
дочерью: пока княгиня там, на далеких мирных пажитях, укрепляла себя во всех добрых свойствах обывательницы, княжна
вырастала в стенах петербургского института, в сфере слабой науки и пылких фантазий, грезивших иною жизнью, шум и блеск которой достигали келий института и раздавались под их сводами как рокот далекой эоловой арфы.
У него было два сына и две
дочери: сыновья его обучались в семинарии, а
дочери росли дома и трудились.
— Ну, ладно, потом разберем, — ответил воевода. — Кабы не
вырастил такую вострую
дочь, так отведать бы тебе у Кильмяка лапши… А ты, отецкая
дочь, уводи отца, пока игумен не нагнал, в город.
Вот показалась из-за рогожи другая голова, женская, розовая, фантастическая головка, достойная кисти Рафаэля, с детской полусонной, полупечальной, полурадостной, невыразимой улыбкой на устах; она прилегла на плечо старика так беспечно и доверчиво, как ложится капля
росы небесной на листок, иссушенный полднем, измятый грозою и стопами прохожего, и с первого взгляда можно было отгадать, что это отец и
дочь, ибо в их взаимных ласках дышала одна печаль близкой разлуки, без малейших оттенок страсти, святая печаль, попечительное сожаление отца, опасения балованной, любимой
дочери.
Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова
вырос, как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской
дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его да урекает.
Так прожил он еще семь лет. Старшей
дочери было уже 16 лет, еще один ребенок умер, и оставался мальчик-гимназист, предмет раздора. Иван Ильич хотел отдать его в Правоведение, а Прасковья Федоровна на зло ему отдала в гимназию.
Дочь училась дома и
росла хорошо, мальчик тоже учился недурно.
Вот как
выросла эта Настенька, и возненавидела ее барыня за красоту, что на Настеньку все прельщаются, а на ее
дочерей нет, и прогнала ее без всякого награждения.
Дни проходят;
дочь растет;
Расцвела, как майский цвет...
Гордость иметь такую дочь-красавицу
росла в ней с каждым днем.
Отца и матери я не помнил и
вырос в семье дяди. У дяди и его жены была только одна
дочь, и они любили меня как сына. Дядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые считал вредными для мальчика. Тетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну
дочь, и я совсем не чувствовал своего сиротства.
Не поминай теперь об ней;
Напрасно!.. у груди моей,
Хоть ныне поздно вижу я,
Согрелась,
выросла змея!..
Но ты заплатишь мне теперь
За хлеб и соль мою, поверь.
За сердце ж
дочери моей
Я заплачу тебе, злодей,
Тебе, найденыш без креста,
Презренный раб и сирота!..
Он начинает свое последнее восхождение по ступеням террасы. С каждым шагом его
растет ярость толпы. С каждым шагом
Дочь Зодчего сверху приветствует его взорами.
Бросил коромысел, но подошел к шкапу и достал оттуда шелковую плетку, которой, бывало, учил
дочерей, как маленькие
росли они.
Двумя-тремя годами Груня была постарше
дочерей Патапа Максимыча, как раз в подружки им сгодилась.
Вырастая вместе с Настей и Парашей, она сдружилась с ними. Добрым, кротким нравом, любовью к подругам и привязанностью к богоданным родителям так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те считали ее третьей своей
дочерью.
— Нашел время шутки шутить, — продолжала ворчать Аксинья Захаровна. — Точно я молоденькая. Вон
дочери выросли. Хоть бы при них-то постыдился на старости лет бесчинничать.
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого
дочери растут.
Сначала ничего, Божье благословенье под силу приходилось Сушиле,
росли себе да
росли ребятишки, что грибы после дождика, но, когда пришло время сыновей учить в семинарии, а
дочерям женихов искать, стал он су́против прежнего не в пример притязательней.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого,
росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее.
Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней
вырасти.
После того, как начались ухаживанья графа за его
дочерью, он
вырос в своих глазах на целый аршин.
Дочь, ребенка
расти внебрачного!
Во мне течет кипучая кровь моих предков — лезгинов из аула Бестуди и, странно сказать, мне, приемной
дочери князя Джаваха, мне, нареченной и удочеренной им княжне, более заманчивым кажется житье в сакле, в диком ауле, над самой пастью зияющей бездны, там, где родилась и
выросла моя черноокая мать, нежели счастливая, беззаботная жизнь в богатом городском доме моего названного отца!
Дочь росла у Кисловых — только всего и детей было у них.
Смотрит Василий Борисыч на Лизавету Трофимовну — такая она беленькая, такая чистенькая и миловидная, что другие девушки перед ней уроды уродами. И приемы у отецкой
дочери не те, что у тех, и все обхожденье, — с первого же взгляда видно, что не в избе она
росла, не в деревне заневестилась. Руки нежные, не как у деревенских чупах, тотчас видно, что никогда Лизаветины руки черной работой не бывали огрублены.
Как сказано, так и сделано. Марья Ивановна писала Марку Данилычу, что Дуне у Макарья будет скучно, что девушка она строгая, степенная, веселостей и развлечений не любит. Изо всего, дескать, видно, что она
дочь благочестивого отца и
выросла в истинно христианском доме.
Никто из девиц, сама даже Фленушка, не смели при ней лишних слов говорить, оттого,
выросши в обители, Дуня многого не знала, о чем узнали
дочери Патапа Максимыча.
«Что ж, — думает он, —
дочь — чужое сокровище,
расти ее, береги, учи разуму, а потом, рано ли, поздно ли, в чужи люди отдай!..»
— Как же это? — вскликнула Аграфена Петровна. — Да ведь она души не чаяла в Марье Гавриловне. В огонь и в воду была готова идти за нее. Еще махонькой взяла ее Марья Гавриловна на свое попеченье,
вырастила, воспитала, любила, как
дочь родную! Говорила, что по смерти половину именья откажет ей. И вдруг такое дело!.. Господи! Господи!.. Что ж это такое?.. Да как решилась она?