Неточные совпадения
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где
я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или
мне только как
во сне мерещится, что
я вас в первый раз там увидел?
Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Тот из них, которого
я встретил в кругу Лопухова и Кирсанова и о котором расскажу здесь, служит живым доказательством, что нужна оговорка к рассуждениям Лопухова и Алексея Петровича о свойствах почвы,
во втором сне Веры Павловны, оговорка нужна та, что какова бы ни была почва, а все-таки в ней могут попадаться хоть крошечные клочочки, на которых могут
вырастать здоровые колосья.
— То-то;
я дурного не посоветую. Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись
я говорил, — в старину он наш был, а теперь им графские крестьяне уж десять лет владеют. А земля там хорошая, трава
во какая
растет!
—
Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней
я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине
растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он
мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «
Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за
меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Возвращаясь часу
во втором ночи с Малой Грузинской домой,
я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров Живодерки. Около одного из редких фонарей этой цыганской улицы
меня кто-то окликнул по фамилии, и через минуту передо
мной вырос весьма отрепанный, небритый человек с актерским лицом. Знакомые черты, но никак не могу припомнить.
Извини
меня, читатель, в моем заключении,
я родился и
вырос в столице, и если кто не кудряв и не напудрен, того
я ни
во что не чту.
Так-то вот
я и набрел на публичный дом, и чем больше в него вглядываюсь, тем больше
во мне растет тревога, непонимание и очень большая злость.
Мы переехали в город. Не скоро
я отделался от прошедшего, не скоро принялся за работу. Рана моя медленно заживала; но собственно против отца у
меня не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще
вырос в моих глазах… пускай психологи объяснят это противоречие, как знают. Однажды
я шел по бульвару и, к неописанной моей радости, столкнулся с Лушиным.
Я его любил за его прямой и нелицемерный нрав, да притом он был
мне дорог по воспоминаниям, которые он
во мне возбуждал.
Я бросился к нему.
Не с
росой ли ты спустилась,
Не
во сне ли ви-жу
я,
Аль горя-чая моли-итва
Доле-тела до царя?
Мне нравилось, оставшись одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и беспрестанно вызывать в своем воображении ее то суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое тело, выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как
растут молодые елочки, ее свежий голос, с неожиданными низкими бархатными нотками… «
Во всех ее движениях, в ее словах, — думал
я, — есть что-то благородное (конечно, в лучшем смысле этого довольно пошлого слова), какая-то врожденная изящная умеренность…» Также привлекал
меня в Олесе и некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная репутация ведьмы, жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности — эта гордая уверенность в свои силы, сквозившая в немногих обращенных ко
мне словах.
Во-вторых,
меня значительно подкупает и то, что Сквозников-Дмухановских, сравнительно, немного, тогда как Дракин на каждом шагу словно из-под земли
вырос.
Только и помню, что
во рту у
меня всегда зубы щёлкали с голоду да холоду, на роже синяки
росли, — а уж как у
меня кости, уши, волосы целы остались — этого
я не могу понять.
Жевакин. Но, может быть, вам что-нибудь
во мне не нравится? (Указывая на голову.)Вы не глядите на то, что у
меня здесь маленькая плешина. Это ничего, это от лихорадки; волоса сейчас
вырастут.
С каждым днем
росла и крепла
во мне любовь к театру.
Возница
мне не ответил.
Я приподнялся в санях, стал всматриваться. Странный звук, тоскливый и злобный, возник где-то
во мгле, но быстро потух. Почему-то неприятно
мне стало, и вспомнился конторщик и как он тонко скулил, положив голову на руки. По правой руке
я вдруг различил темную точку, она
выросла в черную кошку, потом еще подросла и приблизилась. Пожарный вдруг обернулся ко
мне, причем
я увидел, что челюсть у него прыгает, и спросил...
Вспоминаю былое единение с богом в молитвах моих: хорошо было, когда
я исчезал из памяти своей, переставал быть! Но в слиянии с людьми не уходил и от себя, но как бы
вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась сила духа моего
во много раз. И тут было самозабвение, но оно не уничтожало
меня, а лишь гасило горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
Я желал, чтобы вы взглянули тогда на нашего инспектора. Недоумение, удивление, восторг, что его — ученик так глубоко рассуждает, — все это ясно, как на вывеске у портного в Пирятине все его предметы, к мастерству относящиеся, было изображено. Когда первое изумление его прошло, тут он чмокнул губами и произнес, вскинув голову немного кверху:"Ну!"Это ничтожное «ну» означало:"ну,
растет голова!"И справедливо было заключение домина!
Во всем Петруся преуспел; жаль только, что не сочинил своей грамматики!
Чувство тоски
во мне росло и
росло,
я не мог лежать долее;
мне вдруг опять почудилось, что кто-то зовет
меня умоляющим голосом…
Урядник всыпал мужику туда, откуда ноги
растут, выпил рюмку водки, крякнул и хвастается: «
Я свой народишко знаю
во как!» Становой говорит гордо: «Мой народ
меня знает, но и
я знаю ой народ!» Губернатор говорит и трясет головой: «
Я и народ — мы понимаем друг друга».
Да, королевич,
Пора, чтоб ты нам о себе поведал.
Уже давно спросить тебя хочу
я:
Как
вырос ты? И как доселе жил?
И как
во Фландрии сражался?
Так
я и устроил: в карете на сиденье положил два целкювых, что за экипаж следовало, а сам открыл дверцу — и только задом-то выполз и ступил на мостовую, как вдруг слышу: «б-гись!», и мимо самой моей спины пролетела пара вороных лошадей в коляске и прямо к подъезду, и
я вижу — французский посол в мундире и
во всех орденах скоро сел и поскакал, а возле
меня как из земли
вырос этот мой посол-француз, тоже очень взволнован, и говорит...
Заалел восток; сперва на дальнем горизонте слегка на облака огнем брызнуло, потом пуще и пуще, и вдруг — пламя!
Роса на траве загорелась; проснулись птицы денные, поползли муравьи, черви, козявки; дымком откуда-то потянуло;
во ржи и в овсах словно шепот пошел, слышнее, слышнее… А косой ничего не видит, не слышит, только одно твердит: «Погубил
я друга своего, погубил!»
Во мне течет кипучая кровь моих предков — лезгинов из аула Бестуди и, странно сказать,
мне, приемной дочери князя Джаваха,
мне, нареченной и удочеренной им княжне, более заманчивым кажется житье в сакле, в диком ауле, над самой пастью зияющей бездны, там, где родилась и
выросла моя черноокая мать, нежели счастливая, беззаботная жизнь в богатом городском доме моего названного отца!
Напряжение
росло. Взять и разойтись было смешно, да и совершенно невозможно психологически. Не в самом же деле сошлись мы сюда, чтобы
во Христе помолиться об упокоении души раба божьего Николая. У
меня в душе мучительно двоилось. Вправду разойтись по домам, как пай-мальчикам, раз начальство не позволяет? Зачем же мы тогда сюда шли? А с другой стороны, — тяжким камнем лежало на душе папино письмо и делало
Меня тайно чужим моим товарищам.
Федя. B Кубань? Ей-богу? (Приподнимается.) Славные места! Такой, братцы, край, что и
во сне не увидишь, хоть три года спи! Приволье! Сказывают, птицы этой самой, дичи, зверья всякого и — боже ты мой! Трава круглый год
растет, народ — душа в душу, земли — девать некуда! Начальство, сказывают…
мне намедни один солдатик сказывал… дает по сто десятин на рыло. Счастье, побей
меня бог!
— Что делать, — отвечал скоморох, —
я действительно очень беден.
Я ведь сын греха и как
во грехе зачат, так с грешниками и
вырос. Ничему другому
я, кроме скоморошества, не научен, а в мире должен был жить потому, что здесь жила
во грехе зачавшая и родившая
меня мать моя.
Я не мог снести, чтобы мать моя протянула к чужому человеку руку за хлебом, и кормил ее своим скоморошеством.
— Тогда
я попрошу вас выбрать для этого такие часы, когда ни
меня, ни моих гостей не будет. И раз навсегда: если вам угодно, Антонина Сергеевна, подвергать
меня моральному допросу, вы будете это делать про себя. Вы остались со старыми идеями
во всей их ограниченной нетерпимости.
Я живу и умственно
расту, и куда
я иду, вымогли бы это лучше уразуметь, да недостает, видно, многого в вашей душевной организации.
«Прав, тысячу раз прав генерал! — неслись в голове ее мысли, и прежде, нежели кого-нибудь осуждать, надо узнать… Господи, прости
меня грешную… б какая она красавица… Не даром Глебушка так влюбился… Наши-то невесты, пожалуй, за нее действительно не угонятся…
Выросла на воле, на свободе, как полевой цветок,
во всей красе!..»
— Да, Фимка-то… Ведь не горничная она
мне, подруга, вместе
выросли… Чай, и
во мне чувство есть, хоть и бают, что
я душегубица… Вспылила, действительно, себя не помню, а на нее рука не поднимается… Со свету
меня и Глеб Алексеевич сживет, коли узнает, что
я его полюбовницу обидела…