Неточные совпадения
Дверь была отворена, и сени были полны народом; и
ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую
еду. Старуха, очевидно, гордилась своим уменьем обойтись с барином.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в городе, поставил
ребят на дело, а теперь
едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
— Господин почтенный,
едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть уложили:
ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на брата? Выпили бы мы за ваше здоровье, помянули бы ваше степенство; а не будет вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во всем, — Илюшка был старше его и везде лез в первую голову. Из избы
ребята прошли в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло было отлично видно, как Тит
поедет на покос.
Поеду к Пармену Семенову, к Лучкову, к Тришину, уговорю пускать к нам
ребят; вы человек народный, рассказывайте им попонятнее гигиенические законы, говорите о лечении шарлатанов и все такое.
Пойдут
ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и
едешь домой веселее.
Я и говорю
ребятам: схоронимся, говорю, в кусты, посмотрим, кто такой
едет?
— Ах ты чертов кум этакий! Провались ты и с своею каморой! Вишь, чем потчевать вздумал!
Ребята,
едем на постоялый двор! Далеко ль дотудова, старик?
— Это,
ребята, крещеный! — крикнули мужики и, вытащив дьякона с чертом из канавы, всунули в утор одной бочки соломинку и присадили к ней окоченелого Ахиллу, а черта бросили на передок и
поехали в город.
Все эти большею частью крестьянские
ребята знают, по какому делу они
едут, знают, что помещики всегда обижают их братью, крестьян, и что поэтому и в этом деле должно быть то же.
— — Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу, а к нему
поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у
ребят, что семя грызут, да шелуху плюют, — презрительно заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние казаки.
Я
поехал и был с его превосходительством не у четырех, а у шести «отличных
ребят», которые, как в одно слово, ругали предводителя и научали меня стоять на том, что при таких повсеместных разладицах ничего предпринимать нельзя и надо все бросить.
— Ладно,
поедем. Только сбегаю, прощусь с товарищами, славные
ребята, да возьму скарб из мурьи.
— Ну, ну! так и быть, только чур,
ребята, из бочек дны не выбивать! Подайте моего коня, да если вам придется
ехать в лес, так дайте и этому детине заводную лошадь.
— Что вы,
ребята? перекреститесь! — вскричал Алексей. — Мы
едем с боярином из Троицы к князю Пожарскому биться с поляками.
— Бегут!.. — вскричал Кирша. — Так вам и делать нечего. Прощайте,
ребята! я один
поеду. Ну, знатная же будет пожива нижегородцам! Говорят, в польском стане золота и серебра хоть возами вози!
— Глядь-ка, Хомяк! — закричал старик. — Вон
едет дьяк с невестою, да еще и в боярских санях. Шапки долой,
ребята!
— Время
ехать! — сказал Пантелей. — Вставай,
ребята.
— Вот что,
ребята, — живо сказал Кузьмичов, — вы бы взяли с собой моего парнишку! Что ему с нами зря болтаться? Посади его, Пантелей, к себе на тюк, и пусть себе
едет помаленьку, а мы догоним. Ступай, Егор! Иди, ничего!..
— Пойдем, — сказал Степан, — а то
ребята из ночного
поедут, увидят нас.
«Буди
ребят», сказал он, «в город
поеду», и, зажегши восковую свечку от образов, полез с ней в подполье.
— То-то мелево. Свернули вы,
ребята, с барином домок, нечего сказать. Прежде, бывало, при старике: хлеба нет, куда
ехать позаимствоваться? В Раменье… А нынче, посмотришь, кто в Карцове хлеба покупает? Все раменский Семен Яковлич.
— Прежде, бывало, в Вонышеве работаешь, еще в воскресенье во втором уповоде мужики почнут сбираться. «Куда,
ребята?» — спросишь. «На заделье». — «Да что рано?» — «Лучше за-время, а то барин забранится»… А нынче, голова, в понедельник, после завтрака, только еще запрягать начнут. «Что, плуты, поздно
едете?» — «Успеем-ста. Семен Яковлич простит».
Наконец всем уже невтерпеж стало, и стали
ребята говорить: ночью как-никак
едем! Днем невозможно, потому что кордонные могут увидеть, ну а ночью-то от людей безопасно, а бог авось помилует, не потопит. А ветер-то все гуляет по проливу, волна так и ходит; белые зайцы по гребню играют, старички (птица такая вроде чайки) над морем летают, криком кричат, ровно черти. Каменный берег весь стоном стонет, море на берег лезет.
— Ай-да,
ребята! Назад
поеду, беспременно по трепке каждому привезу! — отблагодарил он их на прощанье, и в то же время, кажется, ему ужасно хотелось заговорить с своим седоком.
Студент. По задаткам натуры — ничтожный синьор, вот и все. Я, как взглянул на эту личность, убедился, что в нем все фальшь. Как хотите — индивидуум, служащий по акцизному правлению, имеющий и лошадку, и квартиру, и две тысячи жалованья, — уж никак не новый человек. А новый синьор, вот и все. Как же! Он при мне раз сказал, что студенты —
ребята!.. Вот понятие этих господ!.. Дрянь-с, почтеннейшая, дрянь вся эта компания честная. Нет-с, наскучило мне все это. Надо в Москву
ехать.
Ну, разговариваем этак,
едем себе не торопясь. К тайге подъехали, к речушке. Перевоз тут. Речка в малую воду узенькая: паром толканешь, он уж и на другой стороне. Перевозчиков и не надо. Ребятки проснулись, продрали глазенки-то, глядят: ночь ночью. Лес это шумит, звезды на небе, луна только перед светом подымается… Ребятам-то и любо… Известное дело — несмысли!
Ну, сели,
поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу. Встал обок дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про себя… Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива ни мертва…
Ребята спят, сама не спит, мается. На глазах слезы. Плачет… «Боюсь я, говорит, всех вас боюсь…»
— А, Иван Семеныч!.. То-то сказывали тут
ребята проезжие:
поедет кудиновский приказчик из городу… Коней, мол, старик, готовь… А вам, я говорю, какая забота?.. Они, может, ночевать удумают… Дело ночное.
Да и как ей, бедной, не бояться: клади с ней много, богато
едет, да еще с
ребятами; материнское сердце — вещун.
— Извините, господа, — сказал он. — Выпивши я немного. Сколько время с этим народом каталажусь… Вы вот из Якутска
едете… что-нибудь про моих «
ребят» слыхали?
— Беспременно буду, — живо подхватила Никитишна. — Да как же это возможно, чтобы на Настиных смотринах да не я стряпала? Умирать стану, а
поеду. Присылай подводу, куманек, часу не промешкаю. А вот что, возьми-ка ты у наших
ребят лося, знатно кушанье состряпаю, на редкость.
— А оттого и нельзя, что артель, — отвечал дядя Онуфрий. — Кому жребий выпадет, тот и
поедет. Кусай гроши,
ребята.
«Вам, говорит, в командировку
ехать. Вот тебе, — говорит унтер-офицеру, — подручный. Он еще не бывал. Смотрите, не зевать, справьтесь, говорит,
ребята, молодцами, — барышню вам везти из замка, политичку. Морозову. Вот вам инструкция, завтра деньги получай, и с богом!..»
Едет он и думает: «Крышка вам,
ребята!» — а
ребятам и горя мало!
— Где шли, где на товарном поезде
ехали… Очень было весело. Здесь раздобыли работы, — кто по статистике, кто уроков. Живем все вместе, — целый, брат, дом нанимаем. За три рубля в месяц. Вот увидишь, славные подобрались
ребята.
— Ну,
ребята, одевайтесь!
Едем в деревню!
По моему мнению, он был только храбрый и, вероятно, в свое время очень способный артиллерии полковник в отставке. По крайней мере таким я его зазнал в Орле, через который он «вез к государю» зараз восемь или десять (а может быть, и более) сыновей. Тогда он был во всей красе мужественного воина, с георгиевским крестом, и поразил меня смелостию своих намерений. Он
ехал с тем, чтобы «выставить» где-то всех своих
ребят государю и сказать...
— Не могу знать, а только я, как перед богом (Харламов протянул вперед себя руку и растопырил пальцы)… как перед истинным создателем. И время того не помню, чтобы у меня свой топор был. Был у меня такой же, словно как будто поменьше, да сын потерял, Прохор. Года за два перед тем, как ему на службу идтить,
поехал за дровами, загулял с
ребятами и потерял…
— Я обещалась с
ребятами… Да нет! Слишком соблазнительно. Ладно,
едем.
— Мы,
ребята, слушаемся государя, и нас Соколов не тронет, давайте-ка я
поеду к нему, объясню все подробно и с ним возвращусь к вам.
Участвовал в революционном движении с 1898 г., перевел и редактировал три тома «Капитала» К. Маркса, с 1925 г. редактор «Известий», с 1926 г. директор института В.И. Ленина при ЦК ВКП(б).], редактором «Известий», — их несколько
ребят с ним
поехало.
Только Юрка не совсем подходил к общей компании. Что с ним такое сталось? Работал вместе со всеми с полною добросовестностью, но никто уже больше не видел сверкающей его улыбки. По вечерам, после работы, когда
ребята пили чай, смеялись и бузили, Юрка долго сидел задумавшись, ничего не слыша. Иногда пробовал возражать Ведерникову. Раз Ведерников послал
ребят в соседнюю деревню раскулачить крестьянина, сына кулака. Юрка
поехал, увидел его хозяйство и не стал раскулачивать. Сказал Ведерникову...
— Ты скажи мне, — при чем тут мягкотелость? Ну, укажи мне, — вот я спрашиваю тебя: как иначе устроить нашу жизнь? Сам я не могу заботиться об обеде, потому, что мне до обеда нужно принять сто человек больных. После обеда мне нужно поспать, а то я вечером не в состоянии буду
ехать к больным. Если я вздумаю следить за дровами и провизией, то не в состоянии буду зарабатывать на дрова и провизию.
Ребят мне нянчить тоже некогда… В чем же я могу тебя облегчить? Ну, скажи, укажи, — в чем?
Из Гущина я
поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи. Деревня эта состоит, так же как и Губаревка, из 10 дворов. На десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны и все умоляют помочь им. «Хоть бы мало-мальски
ребята отдыхали», — говорят бабы. «А то просят папки (хлеба), а дать не́чего, так и заснет не ужинаючи».
Так ничтожно то, что могут сделать один, два человека, десятки людей, живя в деревне среди голодных и по силам помогая им. Очень мало. Но вот что я видел в свою поездку. Шли
ребята из-под Москвы, где они были в пастухах. И один заболел и отстал от товарищей. Он часов пять просидел и пролежал на краю дороги, и десятки мужиков прошли мимо его. В обед
ехал мужик с картофелем и расспросил малого и, узнав, что он болен, пожалел его и привез в деревню.