Неточные совпадения
В это время один офицер, сидевший в углу комнаты,
встал и, медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным и торжественным взглядом. Он был
родом серб, как видно было из его имени.
— Еще бы вам-то не ощущать наслаждения, — вскрикнул Раскольников, тоже
вставая, — разве для исшаркавшегося развратника рассказывать о таких похождениях, — имея в виду какое-нибудь чудовищное намерение в этом же
роде, — не наслаждение, да еще при таких обстоятельствах и такому человеку, как я… Разжигает.
— О-о! — произнес следователь, упираясь руками в стол и приподняв брови. — Это — персона! Говорят даже, что это в некотором
роде… рычаг! Простите, — сказал он, — не могу
встать — ноги!
Моя Альпа не имела такой теплой шубы, какая была у Кады. Она прозябла и, утомленная дорогой, сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось, дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного
рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она легла в стороне и тотчас уснула. Снегом всю ее запорошило. Иногда она
вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
На другой день мы
встали рано и рано выступили в дорогу. Фанзы, которые вчера мы видели с перевала, оказались гольдскими. Местность эта называется Чжумтайза [Чжун-тай-цзы — горный ручей.], что по-китайски означает — Горный ручей. Живущие здесь гольды принадлежали к
роду Юкомика, ныне почти совершенно уничтоженному оспенными эпидемиями. Стойбища их были на Амуре, на том месте, где теперь стоит Хабаровск.
Потолковавши в этом
роде с полчаса, я
встал, чтоб ехать.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая
вставать после
родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей груди.
— Да будет проклят твой
род в лице предков и потомков! Да будут они изгнаны с высот прекрасного Кавказа! Да не увидят они никогда благословенной Грузии!
Вставай, подлец!
Вставай, дромадер аравийский! Кинтошка!..
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом
встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого
рода воеводам.
— А вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати лет от
роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она
встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»
В такого
рода разговорах они, однако, просидели часов до двенадцати. Наконец, Павел, утомленный разного
рода событиями дня,
встал.
Углаков уже не был болен опасно, не лежал в постели, начинал даже выезжать, и что из этого произойдет, Сусанна Николаевна боялась и подумать; такого
рода смутное представление возможности чего-то
встало в воображении молодой женщины угрожающим чудовищем, и она проговорила...
Несмотря ни на какие отговорки, Дружина Андреевич принудил своего гостя отведать многочисленных блюд: студеней разного
роду, жарких, похлебок, кулебяк и буженины. А когда поставили перед ними разные напитки, Морозов налил себе и князю по стопе малвазии,
встал из-за стола, откинул назад свои опальные волосы и сказал, подняв высоко стопу...
Вставанье по звонку, задолго до света, при потухших и потухающих ночниках и сальных свечах, наполнявших воздух нестерпимой вонью; холод в комнатах, отчего
вставать еще неприятнее бедному дитяти, кое-как согревшемуся под байковым одеялом; общественное умыванье из медных рукомойников, около которых всегда бывает ссора и драка; ходьба фрунтом на молитву, к завтраку, в классы, к обеду и т. д.; завтрак, который состоял в скоромные дни из стакана молока пополам с водою и булки, а в постные дни — из стакана сбитня с булкой; в таком же
роде обед из трех блюд и ужин из двух…
— Не для тебя то, однако, все сделано, а и для своей души. У нас
род такой, что мы до суда и до свар наповадливы, а я ты постыдись, что в храбром-то уборе да лежишь у бабьих ног без храбрости…
Встань!
встань! — добавила она ласковей. — Умыкнутая жена, что и рукой выданная, — назад нечего взять; но помня, что не пара ты ей и что старый муж да нравливый молодой жене на руку колодой падает.
Катерина Матвеевна(Венеровскому).Есть три
рода любви: любовь Астарты, любовь Афродиты я любовь равноправности… Венеровский, вы не
встали еще выше любви Астарты. Я считала вас выше… но я все еще уважаю вас. Иван Михайлович, вы долго будете говорить?
За полтысячи лет смотрел со стен
род князей Тугай-Бегов,
род знатный, лихой, полный княжеских, ханских и царских кровей. Тускнея пятнами, с полотен
вставала история
рода с пятнами то боевой славы, то позора, любви, ненависти, порока, разврата…
Так же неясно и неопределенно происхождение мальчика, которого я встретил на Нюйском станке. Но когда мои воспоминания обращаются к Сибири, в моем воображении невольно
встает эта темная щель, и быстрая река, и убогие лачуги станка, и последние отблески уходящего солнца, гаснущие в печальных глазах последнего потомка какого-то угасающего
рода…
А впрочем, — понизилась ли бы она и тогда?.. Чувство не знает и не хочет знать логики. Недавно я испытал это на самом себе. У моей жены
роды были очень трудные, потребовалась операция. И передо мною зловеще-ярко
встали все возможные при этом несчастия.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого
рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни
встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
Зато в невероятном количестве
встают перед ними всякого
рода низшие животные, гады и пресмыкающиеся, наиболее дисгармоничные, наибольший ужас и отвращение вселяющие человеку.
Первач взглянул на Саню с особого
рода усмешечкой,
встал и в дверях беседки сказал Теркину...
Собственно говоря, и Исмайлов был в своем
роде проказник и куртизан, да и сам генерал тоже, а между тем оба так и топорщатся, так и
встают на дыбы, чтобы видно было миру и департаменту, какие они «истинно русские люди»…
— Покуда жив буду, не
встану! — говорит Замухришин, прижимаясь к ручке. — Пусть весь народ видит мое коленопреклонение, ангел-хранитель наш, благодетельница
рода человеческого! Пусть! Которая благодетельная фея даровала мне жизнь, указала мне путь истинный и просветила мудрование мое скептическое, перед тою согласен стоять не только на коленях, но и в огне, целительница наша чудесная, мать сирых и вдовых! Выздоровел! Воскрес, волшебница!
Товарищи-писатели, суть жизни своей видящие в писательстве, с усмешкой разводят руками, глядя на этот огромный талант, как будто так мало придающий себе значения. Тургенев пишет Фету: «А Лев Толстой продолжает чудить. Видно, так уж ему написано на
роду. Когда он перекувыркнется в последний раз и
встанет на ноги?»
В окно сторожки уже глядело настоящее майское утро. Горбун
встал со скамьи и направился в угол, где на широкой скамье был устроен
род постели.
— Голова есть лучший ларец для хранения подобных бумаг, — произнес Паткуль,
встал со своего места, невольно обернулся в опочивальню фельдмаршала, где стоял образ Сергия-чудотворца, и, как будто вспомнив что-то важное, имевшее к этому образу отношение, присовокупил: — Я имею до вас просьбу. Такого она
роду, что должна казаться вам странною, необыкновенною. Не имею нужды уверять вас, что исполнение ее не противоречит ни чести вашей, ни вашим обязанностям.
Это произошло вскоре после того, как молодая Салтыкова
встала после
родов, подарив мужа «первенцем-сыном», встреченным, как уже известно читателем, не с особенною горячностью отцом и матерью.
Княжна хотела
встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом
роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
Владыка и Аввакум не прервали его; поникнув головами, они его тихо слушали… Протодиакон Виктор стоял у косяка, опершись головою о локоть, и тоже слушал… Его простое внимание было своего
рода «народная тропа» к могиле певца. Вечер густел. На беловатом летнем северном небе
встала бледная луна; вдалеке слева, на финляндском берегу, заяц затопил листвой печку, и туман, как дымок, слегка пополз по гладкому озеру, а вправо, далеко-далеко, начал чуть зримо обозначаться над водой Коневец.
И сто́ит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью?» — Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого
рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять
вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи.