Неточные совпадения
Было утро; у моей кроватки стояла бабушка, в ее большим белом чепце с рюшевыми мармотками, и держала в руке новенький серебряный рубль, составлявший обыкновенный
рождественский подарок, который она мне дарила.
Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, т. е. такой рубль, который, сколько раз его ни выдавай, он все-таки опять является целым в кармане. Но для того, чтобы добыть такой рубль, нужно претерпеть большие страхи. Всех их я не помню, но знаю, что, между прочим, надо взять черную без единой отметины кошку и нести ее продавать
рождественскою ночью на перекресток четырех дорог, из которых притом одна непременно должна вести к кладбищу.
Мне тогда
было всего лет восемь, но я уже побывал в своей жизни в Орле и в Кромах и знал некоторые превосходные произведения русского искусства, привозимые купцами к нашей приходской церкви на
рождественскую ярмарку.
Самгин молча кивнул головой. Он чувствовал себя физически усталым, хотел
есть, и ему
было грустно. Такую грусть он испытывал в детстве, когда ему дарили с
рождественской елки не ту вещь, которую он хотел иметь.
На другой день, 24-го числа, в
Рождественский сочельник, погода
была великолепная: трудно забыть такой день. Небо и море — это одна голубая масса; воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным светом, походили на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к морю — это бесконечная лазоревая пелена.
— Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а вот жиды здесь
есть, на цимбалах играют и на скрипках, в
Рождественской, так это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.
Рождественское утро начиналось спозаранку. В шесть часов, еще далеко до свету, весь дом
был в движении; всем хотелось поскорее «отмолиться», чтобы разговеться. Обедня начиналась ровно в семь часов и служилась наскоро, потому что священнику, независимо от поздравления помещиков, предстояло обойти до обеда «со святом» все село. Церковь, разумеется,
была до тесноты наполнена молящимися.
Первое, теперь фамилии по праздникам:
Рождественский, Благовещенский, Богоявленский; второе, по высоким свойствам духа: Любомудров, Остромысленский; третье, по древним мужам; Демосфенов, Мильтиадский, Платонов; четвертое, по латинским качествам; Сапиентов, Аморов; пятое, по помещикам: помещик села, положим, Говоров, дьячок сына назовет Говоровский; помещик
будет Красин, ну дьячков сын Красинский.
Тогда могучие каштаны, с листвой широкой внизу и узкой кверху, сплошь
были усеяны гроздьями цветов, растущих светлыми, розовыми, тонкими шишками прямо к небу, точно кто-то по ошибке взял и прикрепил на все каштаны, как на люстры, розовые елочные
рождественские свечи.
В строю решительно немыслимо заниматься чем-нибудь иным, как строем: это первейший военный завет. Маленькое письмецо жгло карман Александрова до тех пор, пока в столовой, за чашкой чая с калачом, он его не распечатал. Оно
было больше чем лаконично, и от него чуть-чуть пахло теми прелестными прежними
рождественскими духами!..
Тревожно провели нищие эту ночь в ожидании подаяния, в ожидании горсти серебра на каждого. Еще затемно толпы их хлынули на
Рождественский бульвар, но решетчатые железные ворота
были заперты. Стучались, просили, дрожали на морозе, стоя полубосыми ногами на льду тротуара и на снегу мостовой. А народ с каждой минутой прибывал.
Сотни нищих бежали со всех улиц и переулков, и скоро десятитысячная толпа заняла проезд
Рождественского бульвара от Сретенских ворот до Трубной площади. Ни прохода, ни проезда. Толпа
была словно спаянная: яблоку упасть
было некуда.
Это
было 28 ноября 1883 года. Вскоре после этого я встретил Козина с его Мосявкой, и он сказал мне, что в числе задавленных на
Рождественском бульваре
был и сотрудник «Русской газеты» Свистунов-Ломоносов.
Леонид Андреев сначала
был в «Курьере» судебным репортером. С захватывающим интересом читались его художественные отчеты из окружного суда. Как-то он передал И.Д. Новику написанный им
рождественский рассказ, который и
был напечатан. Он очень понравился В.А. Гольцеву и И.Д. Новику, и они стали просить Леонида Андреева продолжать писать рассказы.
В
рождественскую вьюжную ночь, когда метель
была такая, что ямщику лошадей не видно, компания возвращалась на тройках и на парных извозчиках-«голубчиках».
В
рождественский праздник сделано
было исключение: не запирали до самой вечерней зари.
Но писать правду
было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив
рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
В номерах Андреева на
Рождественском бульваре убийство и самоубийство. Офицер застрелил женщину и застрелился сам. Оба трупа лежали рядом, посреди комнаты, в которую вход
был через две двери, одна у одного коридора, другая у другого.
Это
была настоящая
рождественская Елочка — Аленушка сразу ее узнала. Ах какая милая Елочка!.. Аленушка наклонилась, чтобы сказать ей, какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух как страшно!.. Она перевернулась несколько раз в воздухе и упала прямо в мягкий снег. Со страха Аленушка закрыла глаза и не знала, жива ли она или умерла.
В тюрьме Бенни помогал кое-чем известный добряк, так же безвременно погибший, покойный
рождественский священник Александр Васильевич Гумилевский, а на выкуп несчастливца родной брат Бенни, пастор Герман Бенни, выслал деньги, но уже выкупом дела невозможно
было поправить: арест перешел из долгового в криминальный.
Совершенно в другом роде
были литературные чайные вечера у Павловых, на
Рождественском бульваре. Там все, начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если не о роскоши, то по крайней мере о широком довольстве.
Я не рассказывал товарищам ничего о том, что произошло с нами в
рождественскую ночь у Селивана, потому что во всем этом не
было никакой похвалы моей храбрости, а, напротив, над моим страхом можно
было посмеяться, но я открыл все мои приключения и сомнения отцу Ефиму.
(Прим. автора)] У нас же в семье такой драгоценности не
было, да и притом я должен
был совершить мое
рождественское путешествие не на своих лошадях, а с тетушкою, которая как раз перед святками продала дом в Орле и, получив за него тридцать тысяч рублей, ехала к нам, чтобы там, в наших краях, купить давно приторгованное для нее моим отцом имение.
К
рождественским святкам мы должны
были возвратиться домой.
Устин поклонился и ушел передавать приказание, а мы, дети, сообразили, что мы наделали беды и что во всем этом
есть что-то ужасно тяжелое, так что бог знает, как это и кончится. После этого нас не занимали по достоинству ни вкусный
рождественский ужин, который справлялся «при звезде», за один раз с обедом, ни приехавшие на ночь гости, из коих с некоторыми дети.
Немножко позже — мне
было шесть лет, и это
был мой первый музыкальный год — в музыкальной школе Зограф-Плаксиной, в Мерзляковском переулке,
был, как это тогда называлось, публичный вечер —
рождественский. Давали сцену из «Русалки», потом «Рогнеду» — и...
Из прочих уездов Московской губернии даны зароки не
пить вина: в Звенигородском, в деревне Ивашковой, графа Кушелева-Безбородко («Московские ведомости», № 97); в Подольском, в
Рождественской вотчине кн. Голицыной, в числе 345 душ («Русский дневник», № 95), и в селах Тифонке и Дулове, с деревнями, принадлежащими кн. Юсупову и находящимися в Подольском (525 душ) и Серпуховском (189 душ) уездах («Московские ведомости», № 123).
Но все напрасно оглядывались: «куда он делся», — дьякона уже не
было; он исчез, как нахалкиканец, даже и без свечки. Она, впрочем,
была и не нужна, потому что на небе уже светало и в городе звонили к
рождественской заутрене.
Решились повременить, а как в том году
рождественский мясоед
был короткий, то, списавшись с Патапом Максимычем, положили обвенчаться перед Масленицей.
Чтобы иметь удовольствие показать гостям и почетным посетителям груды изящного белья, нарядные шелковые, батистовые блузки, шерстяные юбки на длинных
рождественских столах под елкой, для того чтобы сбывать все эти вещи, а на вырученную сумму поддерживать благосостояние приюта, воспитанницы должны
были работать с утра до полуночи, не складывая рук.
Папа никогда не давал ложных медицинских свидетельств. Однажды, — это
было, впрочем, много позже, когда мы со старшим братом Мишею уже
были студентами, — перед концом
рождественских каникул к брату зашел его товарищ-студент и сказал, что хочет попросить папу дать ему свидетельство о болезни, чтоб еще недельку-другую пожить в Туле. Миша лукаво сказал...
Все это Гумилевский любил развивать в петербургском
рождественском приходе и хотел пустить генеральшам в Меррекюле, что и
было бы кстати.
Когда загорятся елочные огни, придут Ольга, Маруся, Коршунов и Рудольф. Может
быть, забежит Кареев, наш общий любимец, со своей флейтой, на которой он играет мастерски, и Саня Орлова с Береговым и Федей. Но это еще не наверняка: в
Рождественский сочельник все предпочитают сидеть по домам.
Это случилось, когда он
был на предпоследнем курсе академии, во время
рождественских каникул.
В клубе
была рождественская елка.
Приближались
рождественские праздники. Обычная сутолока петербургской жизни увеличилась. На улицах
было видно больше пешеходов, разнородные экипажи, кареты, возки и сани то и дело сновали взад и вперед. Гостиный двор, рынки и магазины
были переполнены. В домах шла чистка и уборка, словом, предпраздничная жизнь била живым ключом, и не только в городе, но в предместьях.
Город еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб или, как он именуется в Сибири, Общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы. В клубе
была рождественская елка. Все небольшое общество города, состоящее из чиновников по преимуществу, собралось туда со своими чадами и домочадцами встретить великий праздник христианского мира.
А
было это допрашивание, надо полагать, уже после отбывшихся
Рождественских праздников, потому что показание отца дьякона начинается словами: «в прошлом 727 году».
Был рождественский сочельник.
— Дурак ты, дурак. Да разве же я и вправду? Эх ты! — Капитан дернул Кукушкина и, повернувшись, подошел к окошку, точно в эту темную
рождественскую ночь можно
было хоть что-нибудь увидеть на улице. Но капитан увидел и, поднеся руку к лицу, смахнул что-то, что мешало видеть яснее.