Дочь Великого Петра

Приближались рождественские праздники. Обычная сутолока петербургской жизни увеличилась. На улицах было видно больше пешеходов, разнородные экипажи, кареты, возки и сани то и дело сновали взад и вперед. Гостиный двор, рынки и магазины были переполнены. В домах шла чистка и уборка, словом, предпраздничная жизнь била живым ключом, и не только в городе, но в предместьях.

Кажется, единственное исключение составлял дом княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Убирать и чистить в нем было нечего, так как отделанный только что и меблированный заново он блестел, как игрушка, и не требовал уборки и чистки. Да и жизни в нем было видно мало.

Молодая хозяйка, ввиду траура, не могла никуда выезжать на праздниках, не могла и у себя устроить большого приема, а потому общее оживление, охватившее столицу перед рядом балов и празднеств наступающих дней, не могло коснуться дома молодой «странной княжны».

Прозвище «странная княжна» Людмила Васильевна уже успела, несмотря на свою затворническую, благодаря трауру, жизнь, получить в гостиных высшего петербургского света, обладающего, да и в описываемое нами время обладавшего способностью знать все подробности самой интимной жизни интересующего его лица. Княжна же, несомненно, представляла для петербургского высшего общества далеко не дюжинный интерес. Богатая, независимая девушка, живущая самостоятельно, в полном одиночестве, в глухом предместье столицы, в доме, убранном, как говорили — конечно, не без прикрас — с чисто восточной роскошью, она, несомненно, выделялась среди девушек ее лет, живших при родителях, родственниках и опекунах, бесцветных, безвольных и безответных в большинстве случаев.

Людмилу Васильевну не осмеливались осуждать, так как знали, что императрица Елизавета Петровна одобрила план жизни своей новой фрейлины и даже сама посетила ее на новоселье, честь, которая выпадала нечасто на долю даже и самых приближенных придворных дам. Государыня, будучи сама самостоятельна, любила это качество и в других, а потому то, что другим казалось в княжне Полторацкой «странностью», для ее величества являлось заслуживающим похвалы. Последнего было достаточно, чтобы заткнуть рот светским кумушкам того времени.

Но не одна самостоятельно-одинокая жизнь молодой девушки делала ее «странной княжной» в глазах общества. Были для этого и другие причины.

Княжна Людмила Васильевна действительно, со дня приезда в свой дом, повела жизнь, выходящую из рамок обыденности. Ее дом днем и ночью казался совершенно пустым и необитаемым. Жизнь проявлялась в нем только в людской, где многочисленный штат княжеской прислуги, пополненный выписанными из Зиновьева дворовыми, не хуже великосветских кумушек, перемалывал косточки своей госпоже, прозванной ее домашними «полуношницей». Княжна действительно превращала день в ночь и наоборот.

Днем ставни ее дома были наглухо закрыты, и все, казалось, покоилось в нем мертвым сном. Спала и сама княжна. Просыпалась она только к вечеру, когда дом весь освещался, что опять не было видно через глухие ставни, разве кое-где предательская полоска света пробивалась сквозь щель и терялась в окружающем дом мраке.

Княжна начинала свой оригинальный ночной день с этого позднего вечера, когда Петербург наполовину уже спал, а предместье покоилось сном непробудным, в это-то несуразное для других время она принимала визиты своих друзей. Это, конечно, порождало массу сплетен, не доходивших до злословия лишь только потому, что сама императрица, любившая все оригинальное, с добродушным смехом заметила, узнав о таком образе жизни своей новой фрейлины:

— Вот подлинно «ночная красавица». Если среди цветов есть такие, которые не терпят дневного света, почему же не быть таких и среди девушек.

Нечего и говорить, что этот смех государыни эхом раскатился в придворных сферах и великосветских гостиных. Образу жизни княжны Полторацкой нашли извинение и объяснение. Та потрясающая картина убийства ее матери и любимой горничной, которой она была свидетельницей в Зиновьеве, не могла не отразиться на ее воображении.

— Она боится ночи и ночной тьмы, напоминающей ей об этой катастрофе, и проводит поэтому ночи в бодрственном состоянии, отдавая сну большую часть дня.

— Она просто больна, бедная девушка!

— Дурит, с жиру бесится… — умозаключали более строгие.

— Оригинальничает… — догадывались завистливые придворные, видя внимание, которое оказывала «странной княжне», «ночной красавице» — прозвища, которые так и остались за княжной Людмилой — императрица Елизавета Петровна.

Это внимание выражалось в посылках фруктов, цветов и конфет «бедной сиротке», как называла государыня княжну Людмилу.

Благодаря преданности дворни, любившей свою госпожу за кроткое обращение и сытую жизнь, и, кроме того, по обычаю русских людей, не любивших «выносить сора из избы», многое из интимной жизни княжны осталось неузнанным, и сами дворовые люди говорили о многом, происходящем в доме, пониженным шепотом.

Прежде всего поражало всех слуг княжны Людмилы Васильевны Полторацкой появление у ее сиятельства «странника», с которым княжна подолгу беседовала без свидетелей. Странник этот появился вскоре после переезда в новый дом и приказал доложить о себе ее сиятельству. Оборванный и грязный, он, конечно, не мог не внушить к себе с первого взгляда подозрения, и позванный на совет старший дворецкий решительно отказался было беспокоить ее сиятельство. Но странник настаивал.

— Как же о тебе сказать, милый человек? — заметил дворецкий, в котором, как и в других слугах, боролось чувство подозрения с присущей русскому человеку сердечной слабостью к странным людям.

— А ты доложи ее сиятельству, что я не кровопивец…

— Как? — воззрился на него дворецкий и даже отступил на несколько шагов.

— Не кровопивец я…

— Да в уме ли ты, Божий человек?

— Ты доложи, а там, в уме ли я или нет, разберет она сама.

— Ой, не могу, милый человек.

— Не доложишь, беда будет… Я-то до княжны дойду, а тебе не миновать конюшни.

Глаза странника злобно сверкнули. На голове у него была надета меховая шапка, большая нижняя часть лица была обвязана платком, и только черные глаза, блестящие и бегающие, горели каким-то адским огнем.

— У нас княжна милостивая, не только что на конюшню, дурного слова не скажет, — ответил дворецкий.

— Все, братец мой, до времени… Меня-то ей, может, видеть уже давно желательно, а ты, холоп, препятствуешь… Хоть и ангел она по-твоему, а этого тебе не спустит без порки.

— А откуда же знает ее сиятельство, что ты придешь?

— Эк ты, видно сейчас, что недавно из глуши вывезен… Я, чай, к ней пришел с Божьего произволения…

— С Божьего произволения… — упавшим голосом повторил дворецкий.

— А то как же.

— Так что же из того?

— А так, что и ей предупреждение было о моем, значит, приходе…

— Чудно говоришь ты… Что же, доложи, Агаша, голову за это княжна не снимет, — обратился дворецкий к горничной княжны, — а может, и впрямь, не доложишь — худо будет.

— Худо, говорю, худо…

— Как доложить-то? — испуганно спросила Агаша.

— Не кровопивец-де пришел.

— Не кровопивец… — повторила девушка.

— Да.

Агаша отправилась к княжне. Дело было поздно вечером, и княжна Людмила Васильевна только что встала с постели и, сделав свой туалет, сидела за пяльцами. Не прошло и несколько минут, как Агаша вернулась и сказала страннику:

— Иди за мной… Ее сиятельство велела привести…

Странник смелой походкой последовал за девушкой к княжне, на великое удивление собравшихся в передней, где происходили переговоры дворовых людей. Изумлению их не было конца, когда Агаша вернулась и сообщила, что странник остался у княжны.

— С глазу на глаз?

— Да, их сиятельство приказала мне выйти и сама изволила запереть дверь…

— Чудны дела твои, Господи! — воскликнул дворецкий.

Остальные дворовые сочувственно вздохнули.

— Как же ты доложила? — начали расспрашивать Агашу.

— Да так и сказала, что-де не кровопивец пришел…

— А что же ее сиятельство?

— Спервоначала уставилась на меня, не поняла, видно, а потом спрашивает, каков он из себя.

— Ну а ты?

— Я рассказала… Глаза, говорю, горят как уголья, черный… Тут княжна вдруг вся побледнела как полотно и даже затряслась.

— Ну?

— Проси, говорит, сейчас, веди сюда, а сама руку об руку ломает, суставы хрустят… Я сюда за ним и побегла…

— Дивны дела твои, Господи!

Странник пробыл у княжны более часу времени и ушел.

Более он не появлялся в доме, хотя Агаша утверждала, что во внутренних апартаментах княжны, когда ее сиятельство остается одна и не приказывает себя беспокоить, слышны голоса и разговоры, и что среди этих таинственных посетителей бывает и загадочный странник. Кто другие таинственные посетители княжны и каким путем попадают они в дом, она объяснить не могла. Дворовые верили Агаше и таинственно качали головой.

Около полугода вела княжна Людмила Васильевна такой странный образ жизни, а затем постепенно стала его изменять, хотя просыпалась все же далеко после полудня, а ложилась позднею ночью или, порою, даже ранним утром. Но прозвище, данное ей императрицей: «Ночная красавица», так и осталось за ней. Благоволение государыни сделало то, что высшее петербургское общество не только принимало княжну Полторацкую с распростертыми объятиями, но прямо заискивало в ней.

По истечении полугодичного траура княжна Людмила Васильевна стала появляться в петербургских гостиных, на маленьких вечерах и приемах, и открыла свои двери для ответных визитов. Мечты ее мало-помалу стали осуществляться. Блестящие кавалеры, как рой мух над куском сахару, вились около нее. К ней их привлекала не только ее выдающаяся красота, но и самостоятельность, невольно дающая надежду на более легкую победу. Этому последнему способствовали особенно рассказы об эксцентричной жизни княжны.

В числе таких поклонников по-прежнему, однако, оставались князь Сергей Сергеевич Луговой, граф Петр Игнатьевич Свиридов и граф Иосиф Янович Свянторжецкий. Все трое были частыми гостями в загородном доме княжны на Фонтанке, но и все трое не могли похвастаться оказываемым кому-нибудь из них предпочтением.

Тяжесть этой ровности отношений более всех их, конечно, чувствовалась князем Сергеем Сергеевичем. Несмотря на то что, как мы знаем, он отдал свою судьбу всецело в руки Провидения, князь не мог все же забыть, что эта холодно и порою даже надменно обращавшаяся с ним петербургская красавица несколько месяцев тому назад была влюбленной в него провинциальной девушкой, давшей ему согласие на брак, согласие, усугубленное благословением ее покойной матери. Поцелуй, данный ему княжной Людмилой на скамейке его наследственного парка, еще горел до сих пор на его губах. Адский смех, сопровождавший этот первый поцелуй, данный ему его невестой, еще до сих пор раздавался в его ушах и вызывал холодный пот на его лбу.

Против своей воли он ревниво следил за своими соперниками, графом Петром Игнатьевичем и «поляком», как не особенно дружелюбно называл он графа Свянторжецкого. Соперничество с графом Свиридовым не могло, конечно, не отразиться на отношениях князя Сергея Сергеевича к его другу. Постепенно возникла холодность, которая заставила недавних задушевных друзей отдалиться друг от друга.

Граф Петр Игнатьевич недаром по приезде княжны Людмилы Васильевны в Петербург сторонился ее. У него было какое-то роковое предчувствие, что обаяние ее красоты не пройдет без следа для его сердца. Обаяние это увеличивалось еще надеждой на взаимность, надеждой, поддержанной самим князем Сергеем Сергеевичем, объявившим еще в Тамбове, что княжна влюблена в него, графа, и повторившим это в Петербурге. Незаметно для себя, против своей воли, граф влюбился в княжну Людмилу Васильевну Полторацкую. Влюбился и… проиграл.

Это всегда так бывает. Женщина ценит мужчину до тех пор, когда сознает опасность его потерять. Как только же она убедится, что чувство, внушенное ею, приковывает его к ней крепкой цепью и делает из него раба желаний и капризов, она перестает интересоваться им и начинает им помыкать. Благо мужчине, у которого найдется сила воли разом порвать эту позорную цепь, иначе погибель его в сетях бессердечной женщины неизбежна.

У графа Петра Игнатьевича не хватало именно этой силы воли. Княжна Людмила Васильевна играла с ним как кошка с мышью, то приближая к себе, то отталкивая, и заставляла его испытывать все муки бесправной ревности. Он ревновал ее и к князю Луговому, и к графу Свянторжецкому.

Последний, впрочем, через некоторое время стал гораздо сдержаннее относиться к предмету своего недавнего пылкого увлечения.

Происходило ли это от непостоянства его натуры вообще, была ли это с его стороны ловкая стратегическая тактика, или же на это он имел другие причины — вопрос этот оставался открытым. Об этом знал лишь он сам.