Неточные совпадения
Кити держала ее за
руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она
помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
—
Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и ничего больше я не хочу… Отчего ж он не придет? — заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему
руку.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза
руками и стал читать молитву, не
помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной
руки своей…
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
«Довольно; встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин,
помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в
руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и
помяните мое слово, если он не…
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я
помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за
руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Еще
помню я, как, когда мы делали круг и все взялись за
руки, она нагнула головку и, не вынимая своей
руки из моей, почесала носик о свою перчатку.
Сильные кожевники сидели под навесом крылец на улице и
мяли своими дюжими
руками бычачьи кожи.
Тихо склонился он на
руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы
помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
Не
помня — как, она поднялась по трапу в сильных
руках Грэя.
— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его
рук и, не
помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы человек, что именно
помню, как по этому поводу мне тотчас же тогда в голову вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и
руку вам жал.
Как бы себя не
помня, она вскочила и, ломая
руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.
И Бердников похабно выругался. Самгин не
помнил, как он выбежал на улицу. Вздрагивая, задыхаясь, он шагал, держа шляпу в
руке, и мысленно истерически вопил, выл...
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за
руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно
помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
Клим не
помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, — окна ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и
руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала...
Говорил Судаков вызывающим тоном и все время
мял, ломал пальцами левой
руки корку хлеба.
Мял в
руках шапку и говорил...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из
рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил
руку Нехаевой, девушка вырвала
руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо
помнил, как разыгралось все дальнейшее,
помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Он отбрасывал их от себя,
мял, разрывал
руками, люди лопались в его
руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
— Адрес —
помнишь? Ну, вот. И сиди там смирно. Хозяйка — доктор, она тебе
руку живо вылечит. Прощай.
— Я — вроде анекдота, автор — неизвестен. Мать умерла, когда мне было одиннадцать лет, воспитывала меня «от
руки» —
помните Диккенса? — ее подруга, золотошвейка; тоже умерла в прошлом году.
— Не кокетничай, — посоветовал Макаров, а косоглазый крепко
мял руку Самгина, говоря с усмешечкой на суздальском лице...
Рука его деревянно упала, вытянулась вдоль тела, пальцы щупали и
мяли полу пиджака, другая
рука мерно, как маятник, раскачивалась.
Бесконечную речь его пресек Диомидов, внезапно и бесшумно появившийся в дверях, он
мял в
руках шапку, оглядываясь так, точно попал в незнакомое место и не узнает людей. Маракуев очень, но явно фальшиво обрадовался, зашумел, а Дьякон, посмотрев на Диомидова через плечо, произнес, как бы ставя точку...
Слушать его было трудно, голос гудел глухо, церковно,
мял и растягивал слова, делая их невнятными. Лютов, прижав локти к бокам, дирижировал обеими
руками, как бы укачивая ребенка, а иногда точно сбрасывая с них что-то.
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг царя, единственного защитника народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он
мял в
руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
Клим неясно
помнил все то, что произошло. Он действовал в состоянии страха и внезапного опьянения; схватив Риту за
руку, он тащил ее в свою комнату, умоляя шепотом...
Последнее, что Самгин
помнил ясно: к нему подошла пьяненькая Елена и, взяв его под
руку, сказала...
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой
рукой он
мял щеку, красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими
руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я
помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
Освобождать лицо из крепких ее ладоней не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из женщин не обращалась с ним так, и он не
помнил, смотрела ли на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она отняла
руки от лица его, села рядом и, поправив прическу свою, повторила...
— Ты — усмехаешься. Понимаю, — ты где-то, там, — он помахал
рукою над головой своей. — Вознесся на высоты философические и — удовлетворен собой. А — вспомни-ко наше детство: тобой — восхищались, меня — обижали.
Помнишь, как я завидовал вам, мешал играть, искал копейку?
— Илья! — серьезно заговорила она. —
Помнишь, в парке, когда ты сказал, что в тебе загорелась жизнь, уверял, что я — цель твоей жизни, твой идеал, взял меня за
руку и сказал, что она твоя, —
помнишь, как я дала тебе согласие?
— Да, да,
помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще взял меня за
руку и сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…»
Давно знали они друг друга и давно жили вдвоем. Захар нянчил маленького Обломова на
руках, а Обломов
помнит его молодым, проворным, прожорливым и лукавым парнем.
— Ольга!.. Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в мире! — сказал он в восторге и, не
помня себя, простер
руки, наклонился к ней.
— Змея! — произнес Захар, всплеснув
руками, и так приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. — Когда же я змею
поминал? — говорил он среди рыданий. — Да я и во сне-то не вижу ее, поганую!
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая
руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка, говорит, что я не
помню, — а я
помню, вот, право,
помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж
мнет носовой платок в
руках — и все не решается высморкаться: лень.
— Я не жалуюсь на него,
помните это. Я одна… виновата… а он прав… — едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за
руку.
— За этот вопрос дайте еще
руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь,
помните, что я вам говорил вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
«Христа ради!» — шептала она, протягивая
руку, — вы тоже просили меня, Христа ради, не удалять вас… я не отказала…
помните?
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов был тот: «
Помни, я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь
руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а не я…»
— У тебя беспокойная натура, — сказал Аянов, — не было строгой
руки и тяжелой школы — вот ты и куролесишь…
Помнишь, ты рассказывал, когда твоя Наташа была жива…
— Нет, нет, — всё
помню, всё
помню! — И она вертела его за
руки по комнате.
— Милый Борис! — нежно говорила она, протягивая
руки и маня к себе, —
помните сад и беседку? Разве эта сцена — новость для вас? Подите сюда! — прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на
руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что писать? Я не
помню, как я писала ему, что говорила прежде, каким тоном… Все забыла!»
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и
руками значением — «не возводи на него глаз,
помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
А
помните, как вы меня несли через воду одной
рукой, а Верочку посадили на плечо?