Неточные совпадения
Признав этих лиц за
Русских, Кити уже начала в своём воображении составлять о них прекрасный и трогательный
роман.
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда
роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья
русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
— Жульнические
романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «Граф Монте-Кристо». А из
русских писателей весьма увлекает граф Сальяс, особенно забавен его
роман «Граф Тятин-Балтийский», — вещь, как знаете, историческая. Хотя у меня к истории — равнодушие.
Как раньше, Любаша начала устраивать вечеринки, лотереи в пользу ссыльных, шила им белье, вязала носки, шарфы; жила она переводами на
русский язык каких-то
романов, пыталась понять стихи декадентов, но говорила, вздыхая...
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех
русских Калебов, [Калеб — герой
романа английского писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» — слуга, поклоняющийся своему господину.] рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков.
Вот тебе и драма, любезный Борис Павлович: годится ли в твой
роман? Пишешь ли ты его? Если пишешь, то сократи эту драму в двух следующих словах. Вот тебе ключ, или «le mot de l’enigme», [ключ к загадке (фр.).] — как говорят здесь
русские люди, притворяющиеся не умеющими говорить по-русски и воображающие, что говорят по-французски.
Но лишь коснется речь самой жизни, являются на сцену лица, события, заговорят в истории, в поэме или
романе, греки, римляне, германцы,
русские — но живые лица, — у Райского ухо невольно открывается: он весь тут и видит этих людей, эту жизнь.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в
романах и на сцене «настоящие
русские люди».
Еще Пушкин наметил сюжеты будущих
романов своих в «Преданиях
русского семейства», и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого.
Если бы я был
русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из
русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных
русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в
романе для изящного воздействия на читателя.
В
русской литературе гениальное художественное воспроизведение эта стихия нашла в
романе А. Белого «Серебряный голубь».
Повторяю, мораль
романа «Что делать?» высокая, и она характерна для
русского сознания.
Русская литература XX в. не создала большого
романа, подобного
роману XIX в., но создала очень замечательную поэзию.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились повести и
романы из
русской жизни. В каждой героине он видел Нюрочку и в каждом герое себя, а пока только не спускал глаз с своей сиделки.
Читаю на
русском перевод «Хижины дяди Тома» при первом номере «Современника». Перевод «
Русского вестника» лучше, но хорошо, что и этот выдан вдруг сполна. Там публика должна ждать несколько месяцев. Я думаю, помещики и помещицы некоторые увидят, что кивают на Петра. [То есть
русские издатели
романа Бичер-Стоу имеют в виду отечественных помещиков-крепостников.]
Прочти Григоровича Рыбаки.Новая школа
русского быта. Очень удачно! — Нередко мороз по коже, как при хорошей музыке. [Статья В. П. Гаевского о Дельвиге — в «Современнике» за 1853 г., № 2 и 3;
роман Д. В. Григоровича «Рыбаки» — там же, № 3 и сл.]
Вильгельм Райнер вернулся в Англию. Долго не раздумывая и вовсе не списываясь с отцом, он спешно покончил свои дела с конторою, обвертел себя листами
русской лондонской печати и весною того года, в который начинается наш
роман, явился в Петербурге.
И Имплев в самом деле дал Павлу перевод «Ивангое» [«Ивангое» — «Айвенго» — исторический
роман английского писателя Вальтер-Скотта (1771—1832), вышедший в 1820 году, был переведен на
русский язык в 1826 году.], сам тоже взял книгу, и оба они улеглись.
— Да, но бог знает — это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для
романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны — в нравственном отношении —
русской женщины не выдумать.
«Милый друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал
роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша
русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты.
Он не без некоторого стыда понимал теперь, что многое в этом очаровании было почерпнуто из чтения французских плохих
романов, в которых неизменно описывается, как Густав и Арман, приехав на бал в
русское посольство, проходили через вестибюль.
Все, я думаю, помнят, в каком огромном количестве в тридцатых годах выходили
романы переводные и
русские,
романы всевозможных содержаний: исторические, нравоописательные, разбойничьи; сборники, альманахи и, наконец, журналы.
Его сатирический
роман «Пан Халявский», написанный на
русском языке, пользовался большой популярностью.]
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) —
русский писатель, автор многочисленных
романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) —
русский писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических
романов: «Ледяной дом» и др.], которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) —
русский писатель, повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша» и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) —
русский писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) —
русский писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина...
Пусть учитель
русской словесности, семинар Декапольский, монотонно бубнил о том, что противоречие идеала автора с действительностью было причиною и поводом всех написанных
русскими писателями стихов,
романов, повестей, сатир и комедий… Это противоречие надоело всем хуже горькой редьки.
Он преимущественно призывался выслушивать его
роман в секретных чтениях наедине, просиживал по шести часов сряду столбом; потел, напрягал все свои силы, чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой, стенал вместе с длинноногою и сухопарою женой о несчастной слабости их благодетеля к
русской литературе.
— Это очень скучно, «Паллада». Но вообще Гончаров — самый умный писатель в России. Советую прочитать его
роман «Обломов». Это наиболее правдивая и смелая книга у него. И вообще в
русской литературе — лучшая книга…
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а —
русский? Ты любишь
романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе —
роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
Нашли, например, начало исторического
романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве
русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть «Графиня Влонская», из великосветской жизни, тоже неоконченную.
Это мне, впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и наверно знаю, что Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вроде различных «Освобождений Москвы», «Атаманов Бурь», «Сыновей любви, или
Русских в 1104 году» и проч. и проч.,
романов, доставлявших в свое время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса.
Невеста — чудо красоты и ума, жених — правда, белый, розовый, нежный (что именно не нравилось Софье Николавне), но простенький, недальний, по мнению всех, деревенский дворянчик; невеста — бойка, жива, жених — робок и вял; невеста, по-тогдашнему образованная, чуть не ученая девица, начитанная, понимавшая все высшие интересы, жених — совершенный невежда, ничего не читавший, кроме двух-трех глупейших
романов, вроде «Любовного Вертограда», — или «Аристея и Телазии», да
Русского песенника, жених, интересы которого не простирались далее ловли перепелов на дудки и соколиной охоты; невеста остроумна, ловка, блистательна в светском обществе, жених — не умеет сказать двух слов, неловок, застенчив, смешон, жалок, умеет только краснеть, кланяться и жаться в угол или к дверям, подалее от светских говорунов, которых просто боялся, хотя поистине многих из них был гораздо умнее; невеста — с твердым, надменным, неуступчивым характером, жених — слабый, смирный, безответный, которого всякий мог загонять.
Выберет что-нибудь из бульварной литературы, переставит имена на
русский лад, сделает кое-где урезки, кое-где вставки, — и
роман готов.
Дорогой княгиня совсем потеряла свой желчный тон и даже очень оживилась; она рассказала несколько скабрезных историек из маловедомого нам мира и века, и каждая из этих историек была гораздо интереснее светских
романов одной
русской писательницы, по мнению которой влюбленный человек «хорошего тона» в самую горячечную минуту страсти ничего не может сделать умнее, как с большим жаром поцеловать ее руку и прочесть ей следующее стихотворение Альфреда Мюссе.
1. Не досадовать на меня, что я в этом современном
романе не упоминаю о всех достопамятных случаях, ознаменовавших незабвенный для
русских 1812 год.
Известный
роман «Матильда, или Крестовые походы» сводил тогда с ума всех
русских дам.
Предполагая сочинить эти два
романа, я имел в виду описать
русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия
русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне.
Особенно
роман «Франчичико Петрочио» и «Приключения Ильи Бенделя», как глупым содержанием, так и нелепым, безграмотным переводом на
русский язык, возбуждали сильный смех, который, будучи подстрекаемый живыми и остроумными выходками моей матери, до того овладевал слушателями, что все буквально валялись от хохота — и чтение надолго прерывалось; но попадались иногда книги, возбуждавшие живое сочувствие, любопытство и даже слезы в своих слушателях.
— Таких
романов нынче нет. Не хотите ли разве
русских?
Я воротился, шагнул к ней и непременно бы произнес: «Сударыня!» — если б только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех
русских великосветских
романах.
В этом случае я могу сослаться на величайшего из
русских художников, Гоголя, который давно провидел, что
роману предстоит выйти из рамок семейственности.
Слово это — обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений
русской жизни, и оно придает
роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести.
Давно уже замечено, что все герои замечательнейших
русских повестей и
романов страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности.
Для избежания этого неудобства Именотворитель предлагает свои услуги, так как он набрал до семисот французо-русских имен для
романов да для ученых сочинений триста имен, содержащих каждое не менее тринадцати букв, чрез что в читателе возбуждаются доверенность и уважение.
Читались
романы Диккенса, что-нибудь из
русских журналов, а иногда что-нибудь и из «серьезного».
К таким странностям хотели мы отнести, например, и мысль о том, что главная причина расстройства помещичьих имений наших заключается в отсутствии майората («Земледельческая газета»); и уверение, будто главный недостаток
романа «Тысяча душ» заключается в том, что герой
романа воспитывался в Московском, а не в другом университете («
Русский вестник»); и опасения, что в скором времени, когда нравы наши исправятся, сатире нечего будет обличать («Библиотека для чтения»); и статейку о судопроизводстве, уверявшую, что такое-то воззрение неправильно, потому что в «Своде законов» его не находится («Библиотека для чтения»), и пр. и пр.
Был когда-то в славе Дюма:
русские журналы украшались
романами Дюма.
Стр. 55. «В 941 году, воспользовавшись несчастной войною империи с болгарами, Игорь пошел на греков». Удивительно, как неудачно г. Жеребцов навязывает князьям
русским дипломатические соображения. Действительно, Симеон болгарский вел войну с императором
Романом, но только это было в 929 году. Игорь опоздал 12-ю годами у г. Жеребцова; в 941 году, когда он пошел на греков, то, по известиям наших летописей, «послаша болгаре весть ко царю, яко идут Русь на Царьград».
— Простите, Варвара Васильевна, — перебил он её речь, — а
романы русских авторов вы читали?
Это небывалое явление на горизонте нашей словесности:
романы Нарежного хотя показывают некоторое дарованье в сочинителе, но выполнены слишком дурно во всех отношениях; в других новых наших
романах нет ничего национального,
русского.
Если б
романы Вальтер-Скотта были написаны на
русском языке, и тогда бы «Юрий Милославский» сохранил свое неотъемлемое достоинство.