Неточные совпадения
Довольно демон ярости
Летал с
мечом карающим
Над русскою землей.
Довольно рабство тяжкое
Одни пути лукавые
Открытыми, влекущими
Держало на
Руси!
Над
Русью оживающей
Святая песня слышится,
То ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над нею, души сильные
Зовет на честный путь.
Подъезжая к крыльцу,
заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на
Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихоструйного треньканья.
Пока «Секрет» шел
руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя руля матросу — он боялся
мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной паре, в новой блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Он по-прежнему не чувствовал никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя.
Приезжаете на станцию, конечно в плохую юрту, но под кров, греетесь у очага, находите летом лошадей, зимой оленей и
смело углубляетесь, вслед за якутом, в дикую, непроницаемую чащу леса, едете по
руслу рек, горных потоков, у подошвы гор или взбираетесь на утесы по протоптанным и — увы! где романтизм? — безопасным тропинкам.
«Что бы у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла у дивана как бы все еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правое плечо, но она не
заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не узнала их.
Со временем морским прибоем
заметало старое
русло; тогда река проложила себе выход в море около горы Железняк.
Последнего, Ваню, я сперва было и не
заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою
русую кудрявую голову.
Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог
заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на
Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
Такие фигуры встречаются на
Руси не дюжинами, а сотнями; знакомство с ними, надобно правду сказать, не доставляет никакого удовольствия; но, несмотря на предубеждение, с которым я глядел на приезжего, я не мог не
заметить беспечно доброго и страстного выраженья его лица.
Заметим, кстати, что с тех пор, как
Русь стоит, не бывало еще на ней примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется!
Как только в прежнем
русле ослабевало течение, море
заметало его устье песком.
Мы
помещаем его вполне, полагая, что всякому приятно будет увидать один из способов, коими на
Руси можем мы лишиться имения, на владение коим имеем неоспоримое право.
Мужик и работники заткнули дыру всякой всячиной; мужик постучал топором, прибил какую-то дощечку; потом, по пояс в воде, помог другим стащить дощаник с
мели, и мы скоро вплыли в
русло Волги.
Вошел мужчина лет сорока, небольшого роста, с лицом весьма благообразным и украшенным небольшою
русою бородкой. Одет он был в длинный сюртук, вроде тех, какие носят в великороссийских городах мещане, занимающиеся приказничеством, и в особенности по питейной части; волоса обстрижены были в кружок, и вообще ни по чему нельзя было
заметить в нем ничего обличающего священный сан.
Надо признаться, много лекарей на
Руси пользуются любовью и уважением простого народа, и это, сколько я
заметил, совершенная правда.
Иногда он и сам
замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда, на всей
Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял лежать иногда даже на неделю.
— Вот — жалуются люди: земли мало, а Волга весною рвет берега, уносит землю, откладывает ее в
русле своем
мелью; тогда другие жалуются: Волга
мелеет! Весенние потоки да летние дожди овраги роют, — опять же земля в реку идет!
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на
Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен,
заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Что-то,
мол, опять мне идет здесь на
Руси все хуже и хуже; чем-то теперь здесь одарит Господь!
— Князь Димитрий! — сказал Мансуров, — и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую
Русь не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть
мечом и умирать за веру православную.
Ярослав и правнуки Всеслава!
Преклоните стяги! Бросьте
меч!
Вы из древней выскочили славы,
Коль решили честью пренебречь.
Это вы раздорами и смутой
К нам на
Русь поганых завели,
И с тех пор житья нам нет от лютой
Половецкой проклятой земли!
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли
меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на
Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
Вот, вот она! вот русская граница!
Святая
Русь, Отечество! Я твой!
Чужбины прах с презреньем отряхаю
С моих одежд — пью жадно воздух новый:
Он мне родной!.. теперь твоя душа,
О мой отец, утешится, и в гробе
Опальные возрадуются кости!
Блеснул опять наследственный наш
меч,
Сей славный
меч, гроза Казани темной,
Сей добрый
меч, слуга царей московских!
В своем пиру теперь он загуляет
За своего надёжу-государя!..
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею,
мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков?
Русый, который котлету ел, говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг
русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его, как доказательства, что там, на
Руси, у него все-таки есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему становилось еще грустнее, что он оторван от родины и, как изгнанник какой-нибудь, не
смеет в нее возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.
Русский человек вообще не злопамятлив: он прощает обиду скорее и легче, чем иной иностранец;
мести он почти никогда не делает своею задачею и охотно мирится с тем, в чьем обидном поступке видит след запальчивости, неосновательной подозрительности или иной случайности, зависящей от обстоятельств и слабостей человеческих, которым в мягкосердной
Руси дается так много снисхождения; но когда хороший русский человек встречает в другом обидный закал, он скажет: «Бог с ним» и предоставляет другим проучить его, а сам от такого сейчас в сторону.
В десяти шагах от меня, из лесу вышла высокая молодая девушка с высоко подтыканным ситцевым сарафаном; кумачный платок сбился на затылок и открывал замечательно красивую голову с шелковыми
русыми волосами и карими большими глазами. От ходьбы по лесу лицо разгорелось, губы были полуоткрыты; на белой полной шее блестели стеклянные бусы. Девушка
заметила меня, остановилась и с вызывающей улыбкой смотрела прямо в глаза, прикрывая передником берестяную коробку с свежей малиной.
За окном в тени мелькает
русая головка.
Ты не спишь, мое мученье, ты не спишь, плутовка.
Я полой тебя прикрою, так что не
заметят.
Всякий, кому только господь бог соблаговолил поездить по святой
Руси, всякий, без сомнения,
заметил, как пустеют нынче усадьбы.
Здесь находим, между прочим, несколько черт, обнаруживающих, что автор «Записок»
заметил права старшего в роде, какие существовали в древней
Руси.
Мы
заметили у него выбор предметов, подсказанный ему, без сомнения, патриотическими его чувствованиями: преимущественно останавливается г. Жеребцов на тех явлениях нашей истории и жизни, которые ему кажутся хорошими; темные же стороны он большею частию, особенно в древней
Руси, указывает очень бегло или даже вовсе о них умалчивает.
При этом нужно
заметить, что напрасно воображают некоторые и то, будто бы в древней
Руси не было обязательной службы для высшего сословия.
В следующей статье мы будем иметь случай показать, как мало благодетельного значения имело византийское влияние в историческом развитии
Руси; теперь же
заметим только, что, видно, слабо оно действовало в сердцах русских, когда не могло противостоять воле одного человека, да и то напавшего на него не прямо, а очень и очень косвенно, при реформе государственной.
Лет пять тому назад я предпринял именно такую прогулку и, расхаживая по святой
Руси, попал в Феодосию. В то время там начинали строить
мол, и, в чаянии заработать немного денег на дорогу, я отправился на место сооружения.
Великий, благоверный государь!
Царь Александр, твой ревностный слуга,
Тебе на царстве кланяется земно.
Не попусти, о царь всея
Руси,
Ему вконец погибнуть! Шах-Аббас
Безжалостно, безбожно разоряет
Иверию! Султан Махмет турецкий
Обрек ее пожарам и
мечу!
Ограблены жилища наши — жены
Поруганы — семейства избиенны —
Монастыри в развалинах — и церкви
Христовые пылают!
Не посуди: чем я богат,
Последним поделиться рад.
Вот мой досуг; в нем ум твой строгий
Найдет ошибок слишком много:
Здесь каждый стих, чай, — грешный бред.
Что ж делать! я такой поэт,
Что на
Руси смешнее нет!
Но не щади ты недостатки,
Заметь, что требует поправки…
Друзья и братья!
Русь святая гибнет!
Друзья и братья! Православной вере,
В которой мы родились и крестились,
Конечная погибель предстоит.
Святители, молитвенники наши,
О помощи взывают,
молят слезно.
Вы слышали их слезное прошенье!
Поможем, братья, родине святой!
Что ж! Разве в нас сердца окаменели?
Не все ль мы дети матери одной?
Не все ль мы братья от одной купели?
Да, износил, истер, исказил все хорошее александровского поколения, все хранившее веру в близкую будущность
Руси, жернов николаевской мельницы, целую Польшу
смолол, балтийских немцев зацепил, бедную Финляндию, и все еще
мелет — все еще
мелет…
Недалеко от мельницы Назарова, на пути реки Боломы, встал высокий холм — река срезала половину его, обнажив солнцу и воздуху яркие полосы цветных глин, отложила смытую землю в
русло своё,
наметала острый мыс и, круто обогнув его вершину, снова прижалась к пёстрому берегу.
—
Руси дух пахнет! Откуда гости дорогие? — крикнул отец Вавила, внезапно выйдя из-за угла хатки, так что я совершенно не
заметил его приближения.
Пустейший из пустозвонов, г. Надимов,
смело кричал со сцены Александрийского театра: «Крикнем на всю
Русь, что пришла пора вырвать зло с корнями!» — и публика приходила в неистовый восторг и рукоплескала г. Надимову, как будто бы он в самом деле принялся вырывать зло м корнями…
— Известно что, — отвечал Артемий. — Зачал из золотой пушки палить да вещбу говорить — бусурманское царство ему и покорилось. Молодцы-есаулы крещеный полон на
Русь вывезли, а всякого добра бусурманского столько набрали, что в лодках и положить было некуда: много в воду его
пометали. Самого царя бусурманского Стенька Разин на кол посадил, а дочь его, царевну, в полюбовницы взял. Дошлый казак был, до девок охоч.
В казачьи времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили, тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге добро, значит, делили… теперь и званья нашей реки не стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами [Замоина — лежащее в
русле под песком затонувшее дерево; карша, или карча, — то же самое, но поверх песка.], пошли по ней
мели да перекаты…
— «И бысть попущением Божиим, грех ради наших, — протяжно читает старик, — прииде нечестивый и безбожный царь Батый на
Русь воевать; грады и веси разоряше, огнем их пожигаше, людие
мечу предаваше, младенцев ножом закалаше, и бысть плач великий!..»
Удивляется притче Поток молодой:
«Если князь он, иль царь напоследок,
Что ж
метут они землю пред ним бородой?
Мы честили князей, но не эдак!
Да и полно, уж вправду ли я на
Руси?
От земного нас бога Господь упаси!
Нам Писанием велено строго
Признавать лишь небесного Бога...
И во гневе за
меч ухватился Поток:
«Что за хан на
Руси своеволит?»
Но вдруг слышит слова: «То земной едет бог,
То отец наш казнить нас изволит!»
И на улице, сколько там было толпы,
Воеводы, бояре, монахи, попы,
Мужики, старики и старухи —
Все пред ним повалились на брюхи.
Эй вы, встречные,
Поперечные!
Тараканы, сверчки
Запечные!
Не народ, а дрохва
Подбитая!
Русь нечесаная,
Русь немытая.
Вы послушайте
Новый вольный сказ,
Новый вольный сказ
Про житье у нас.
Первый сказ о том,
Что давно было.
А второй — про то,
Что сейчас всплыло.
Для тебя я,
Русь,
Эти сказы спел,
Потому что был
И правдив и
смел.
Был мастак слагать
Эти притчины,
Не боясь ничьей
Зуботычины.
— Я думаю, что и наша матушка
Русь тоже тово… накануне какой-нибудь большой революции, —
заметил хозяин, бросая пристальный взгляд на гостя.
Сначала Дуня не догадывалась, к чему отец речи клонит, но когда услыхала последние слова его, стремительно кинулась к Марье Ивановне, опустилась перед ней, положила
русую головку ей на колени и со слезами в голосе стала
молить о согласии.
Не спеша, они сошли к мосту, спустились в овраг и побежали по бело-каменистому
руслу вверх. Овраг
мелел и круто сворачивал в сторону. Они выбрались из него и по отлогому скату быстро пошли вверх, к горам, среди кустов цветущего шиповника и корявых диких слив. Из-за куста они оглянулись и замерли: на шоссе, возле трупов, была уже целая куча всадников, они размахивали руками, указывали в их сторону. Вдоль оврага скакало несколько человек.