Неточные совпадения
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит
себе самому читать нравоучения для своего
барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с
барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего
барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Милон. Вы,
господин Скотинин,
сами признаете
себя неученым человеком; однако, я думаю, в этом случае и ваш лоб был бы не крепче ученого.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в
себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил у хороших
господ, он всегда был своими
господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ — и портрет готов; но вот эти все
господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между
собою, а между тем как приглядишься, увидишь много
самых неуловимых особенностей, — эти
господа страшно трудны для портретов.
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы
господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он
сам не мог
себе объяснить: ему показалось, как
сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Наконец и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные, положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для
себя в карман, бывший у кучерских козел, и
сам герой наконец, при взмахивании картузом полового, стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой
барин, и при всяких других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, — и бричка, в которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в городе и так, может быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы.
Перегиб такой, как у камергера или у такого
господина, который так чешет по-французски, что перед ним
сам француз ничего, который, даже и рассердясь, не срамит
себя непристойно русским словом, даже и выбраниться не умеет на русском языке, а распечет французским диалектом.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с
себя шляпку и мантильку, — нам
сам бог послал этого
господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для брата…
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на
самого себя;
сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза
господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Ему вдруг стало досадно на
самого себя, зачем он так распространился перед этим
барином.
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует
себя первейшим,
самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех
господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим
самого себя, — художник этот, в стране, где большинство
господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
— Никто из присутствующих здесь не произнес священное слово — отечество! И это ужасно,
господа! Этим забвением отечества мы ставим
себя вне его,
сами изгоняемся из страны отцов наших.
— Ну, что за беда, коли и скажет
барину? —
сам с
собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. —
Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных
господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги
сами снимают с
себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!
Захар начал закупоривать
барина в кабинете; он сначала покрыл его
самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушел к
себе.
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно,
само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила
барина его в ужас.
— Что такое другой? — продолжал Обломов. — Другой есть такой человек, который
сам себе сапоги чистит, одевается
сам, хоть иногда и
барином смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого —
сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке
сам помешает, иногда и пыль оботрет…
— Джентльмен есть такой
барин, — определил Штольц, — который
сам надевает чулки и
сам же снимает с
себя сапоги.
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала
сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш
барин давно не нашел
себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай
себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С
собой возьмите дочь мою;
Она
сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради
господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
— Посмотрите, чего вы хотите, Марк: чтоб я была глупее
самой себя!
Сами проповедовали свободу, а теперь хотите быть
господином и топаете ногой, что я не покоряюсь рабски…
Когда он думал и говорил о том, что даст революция народу, он всегда представлял
себе тот
самый народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только с землей и без
господ и чиновников.
Прежде всего, человек, как и народ, должен стать
господином самого себя.
Вот я на другой вечер сижу у
себя дома, как вдруг отворяется моя дверь и входит ко мне этот
самый господин.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг
сам — слышите,
господа,
сам — заявил про него в своей речи, именно в том месте, где он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с
собою, то никто бы и не узнал в целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог
Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его
самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с
себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
— Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О
господа, может быть, вам слишком подло мне же в глаза говорить это! Потому подло, что я это
сам говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на
себя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой — вот этого-то вы и не взяли в соображение… А потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!
Но, не имея ни тени мотивов к убийству из таких, какие имел подсудимый, то есть ненависти, ревности и проч., и проч., Смердяков, без сомнения, мог убить только лишь из-за денег, чтобы присвоить
себе именно эти три тысячи, которые
сам же видел, как
барин его укладывал в пакет.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет
барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к
барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как
барин накрепко запирался
сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к
себе.
«Души я,
господа, более военной, чем гражданской», — выражался он
сам о
себе.
Положительно можно признать,
господа присяжные, — воскликнул Ипполит Кириллович, — что поруганная природа и преступное сердце —
сами за
себя мстители полнее всякого земного правосудия!
Но предрекаю, что в ту даже
самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту
самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над
собою чудодейственную силу
Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному
господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж
самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что
сама навыдумала
себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Видите ли,
господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых,
сам Федор Павлович, но ведь не он же убил
себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того
самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей своего
барина просто стыдно.
— Пишите,
господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика, но я не боюсь улик и
сам говорю на
себя.
— Это он отца, отца! Что же с прочими?
Господа, представьте
себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту
самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят они того
сами, то непременно заставят их на
себе жениться,
самого барина то есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, — ну, а ведь они, может быть, и захотят-с.
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь,
господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который
сам на
себя показывает, во вред
себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
Талантливый молодой человек, взявший на
себя описать настоящее дело, — все тот же
господин Ракитин, о котором я уже упоминал, — в нескольких сжатых и характерных фразах определяет характер этой героини: „Раннее разочарование, ранний обман и падение, измена обольстителя-жениха, ее бросившего, затем бедность, проклятие честной семьи и, наконец, покровительство одного богатого старика, которого она, впрочем,
сама считает и теперь своим благодетелем.
—
Господа… Что это вы,
господа? — проговорил было Митя, но вдруг, как бы вне
себя, как бы не
сам собой, воскликнул громко, во весь голос...
Считая
себя сам (и на это есть факты) незаконным сыном Федора Павловича, он мог ненавидеть свое положение сравнительно с законными детьми своего
господина: им, дескать, все, а ему ничего, им все права, им наследство, а он только повар.
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих
самых молитв. Да и на что я стану
Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим — да и опять полеживаю
себе безо всякой думочки. И ничего!
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные
господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и
сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай
себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
— Знаю,
барин, что для моей пользы. Да,
барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет?
Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш
барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски
себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я
сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— А кому же как не ему и быть у нас
господином, — прервала Егоровна. — Напрасно Кирила Петрович и горячится. Не на робкого напал: мой соколик и
сам за
себя постоит, да и, бог даст, благодетели его не оставят. Больно спесив Кирила Петрович! а небось поджал хвост, когда Гришка мой закричал ему: вон, старый пес! — долой со двора!
— А бог их ведает, батюшка Владимир Андреевич…
Барин, слышь, не поладил с Кирилом Петровичем, а тот и подал в суд, хотя по часту он
сам себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошел на Кирила Петровича, плетью обуха не перешибешь.
— Ох,
барин, слышали так и мы. На днях покровский пономарь сказал на крестинах у нашего старосты: полно вам гулять; вот ужо приберет вас к рукам Кирила Петрович. Микита кузнец и сказал ему: и полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей. Кирила Петрович
сам по
себе, а Андрей Гаврилович
сам по
себе, а все мы божьи да государевы; да ведь на чужой рот пуговицы не нашьешь.
Пить чай в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай не в чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен
сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую минуту
барин может позвонить. В трактире он вольный человек, он
господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует
себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.