Неточные совпадения
Доля народа,
Счастье его,
Свет и свобода
Прежде всего!
Скотинин. Суженого конем не объедешь, душенька! Тебе на свое
счастье грех пенять. Ты будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко
счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со бела
света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
Было нечистое что-то в позе Васеньки, в его взгляде, в его улыбке. Левин видел даже что-то нечистое и в позе и во взгляде Кити. И опять
свет померк в его глазах. Опять, как вчера, вдруг, без малейшего перехода, он почувствовал себя сброшенным с высота
счастья, спокойствия, достоинства в бездну отчаяния, злобы и унижения. Опять все и всё стали противны ему.
Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут и поскакал назад. Эта быстрая езда успокоила его. Всё тяжелое, что было в его отношениях к Анне, вся неопределенность, оставшаяся после их разговора, всё выскочило из его головы; он с наслаждением и волнением думал теперь о скачке, о том, что он всё-таки поспеет, и изредка ожидание
счастья свидания нынешней ночи вспыхивало ярким
светом в его воображении.
При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на
свете — дороже жизни, чести,
счастья!
К
счастью, в стороне блеснул тусклый
свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери.
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
Такая жизнь, мой
свет,
От
счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о
свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и
счастье получим в придачу.
Странен человек! Чем
счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее. Она стала строго замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах
счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в
свет, в люди, но ненадолго.
«Видно, не дано этого блага во всей его полноте, — думал он, — или те сердца, которые озарены
светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников; может быть, жалеют их, прощают им во имя своего
счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь».
«Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на
свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила
счастие мое,
Но ни о чем я не жалею…
Ты помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь...
У ней глаза горели, как звезды, страстью. Ничего злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно
счастье глядело лучами яркого
света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и сила.
Он вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его жизни, когда он ткал узор
счастья с ней, — он, как змей, убирался в ее цвета, окружал себя, как в картине, этим же тихим
светом; увидев в ней искренность и нежность, из которых создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал цветы…
Он почувствовал себя почти преступником, что, шатаясь по
свету, в холостой, бесприютной жизни своей, искал привязанностей, волоча сердце и соря чувствами, гоняясь за запретными плодами, тогда как здесь сама природа уготовила ему теплый угол, симпатии и
счастье.
Ему рисовалась темная, запыленная мастерская, с завешанным
светом, с кусками мрамора, с начатыми картинами, с манекеном, — и сам он, в изящной блузе, с длинными волосами, с негой и
счастьем смотрит на свое произведение: под кистью у него рождается чья-то голова.
— Не будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам, говорить с вами? Кто не поползет на коленях вслед за вами на край
света, не только для торжества, для
счастья и победы — просто для одной слабой надежды на победу…
О, пусть я покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и замышлял заговор; но пусть она сознается, что я покорил самого себя, а
счастье ее поставил выше всего на
свете!
Напротив, в то смутное первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о
счастье ее в
свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».
Я все не подымал на нее глаз: поглядеть на нее значило облиться
светом, радостью,
счастьем, а я не хотел быть счастливым.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице. «Он, человек
света, за которого за
счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой женщине, и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером», думал он, с ненавистью глядя на нее.
Одни смотрят на войну, как и на все на
свете, с частной точки зрения, с точки зрения личной или семейной жизни, блага и
счастья людей или их страдания и несчастья.
Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да баре на
свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надо для
счастья жизни!
Владимир зачитался и позабыл все на
свете, погрузясь душою в мир семейственного
счастия, и не заметил, как прошло время.
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору?
счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том
свете толкали черти!..
Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле
счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на
свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на
свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землею!
— Слушай, жена моя! — сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не будет. Не будет тебе от Бога
счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом
свете. Тяжело будет гнить моим костям в сырой земле; а еще тяжелее будет душе моей.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее
света и теней.
Станкевич восклицает: «Не хочу жить на
свете, если не найду
счастья в Гегеле!» Бакунин принимает Гегеля, как религию.
Молодой умерла Марфа Тимофеевна и в гробу лежала такая красивая да белая, точно восковая. Вместе с ней белый
свет закрылся для Родиона Потапыча, и на всю жизнь его брови сурово сдвинулись. Взял он вторую жену, но
счастья не воротил, по пословице: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет. Поминкой по любимой жене Марфе Тимофеевне остался беспутный Яша…
Умирая, эта «немка» умоляла мужа отправить дочь туда, на Запад, где и
свет, и справедливость, и
счастье.
И я только потом почувствовал, какое это
счастие, какой луч
света в их бедной, узенькой-узенькой жизни, ограниченной еще больше, чем наша нелепая жизнь — о, куда! — в сто раз больше!..
— Хорошо вам на
свете жить, Николай Тимофеич, — говорит со вздохом Петр Федорыч, — вот и в равных с вами чинах нахожусь, а все
счастья нет.
Гораздо позднее я узнал, что
счастье его усугубилось: он познал
свет истины.
Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи — иначе он с ума сойдет, и, в те поры ничего он на
свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит
счастьем.
Подхалюзин. Видно, тятенька, не видать мне
счастия на этом
свете! Видно, не бывать-с по вашему желанию!
В полнолуние я часто целые ночи напролет проводил сидя на своем тюфяке, вглядываясь в
свет и тени, вслушиваясь в тишину и звуки, мечтая о различных предметах, преимущественно о поэтическом, сладострастном
счастии, которое мне тогда казалось высшим
счастием в жизни, и тоскуя о том, что мне до сих пор дано было только воображать его.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее,
свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все
счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Comme il faut было для меня не только важной заслугой, прекрасным качеством, совершенством, которого я желал достигнуть, но это было необходимое условие жизни, без которого не могло быть ни
счастия, ни славы, ничего хорошего на
свете.
Вася Шеин, рыдая, возвращает Вере обручальное кольцо. «Я не смею мешать твоему
счастию, — говорит он, — но, умоляю, не делай сразу решительного шага. Подумай, поразмысли, проверь и себя и его. Дитя, ты не знаешь жизни и летишь, как мотылек на блестящий огонь. А я — увы! — я знаю хладный и лицемерный
свет. Знай, что телеграфисты увлекательны, но коварны. Для них доставляет неизъяснимое наслаждение обмануть своей гордой красотой и фальшивыми чувствами неопытную жертву и жестоко насмеяться над ней».
А вот как мне ничего не нужно для
счастия!» И вдруг ему как будто открылся новый
свет. «
Счастие — вот чтò, — сказал он сам себе: —
счастие в том, чтобы жить для других.
«Без всяких ощущений», — как будто только на
свете и ощущений, что идолопоклонство мужа к жене, жены к мужу, да ревнивое желание так поглотить друг друга для самих себя, чтоб ближнему ничего не досталось, плакать только о своем горе, радоваться своему
счастью.
Нет-с: это регресс, и это еще Гавриилом Романовичем Державиным замечено и сказано в его оде «На
счастие», что уж человечество теряет умственный устой: «Повисли в воздухе мартышки, и весь
свет стал полосатый шут».
И если как-нибудь, забывши
света власть,
Она покров с нее уронит,
Предастся чувствам всей душой —
Тогда прости и
счастье и покой!
А! вы желаете, чтоб
счастье вас ловило.
Затея новая… пустить бы надо в
свет.
— А вот как: я года два шатаюсь по белу
свету, и там и сям; да что-то в руку нейдет. До меня дошел слух, что в Нижнем Новгороде набирают втихомолку войско; так я хотел попытать
счастья и пристать к здешним.
«И кроме этого», в то же время думал он: «кто мне мешает самому быть счастливым в любви к женщине, в
счастии семейной жизни?» И юное воображение рисовало ему еще более обворожительную будущность. «Я и жена, которую я люблю так, кàк никто никогда никого не любил на
свете, мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, может быть, с старухой тёткой; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение — добро.
Нет мне
счастья на этом
свете.
А город — живет и охвачен томительным желанием видеть себя красиво и гордо поднятым к солнцу. Он стонет в бреду многогранных желаний
счастья, его волнует страстная воля к жизни, и в темное молчание полей, окруживших его, текут тихие ручьи приглушенных звуков, а черная чаша неба всё полнее и полней наливается мутным, тоскующим
светом.
Чуден в
свете человек!
Суетится целый век,
Счастия сыскать желает,
А того не вображает,
Что судьба им управляет.
— Ну, смотрите, какие штучки наплетены на белом
свете! Вот я сейчас бранила людей за трусость, которая им мешает взять свою, так сказать, долю радостей и
счастья, а теперь сама вижу, что и я совсем неправа. Есть ведь такие положения, Нестор Игнатьич, перед которыми и храбрец струсит.