Неточные совпадения
Офицеры, дамы, фраки — все
сделалось любезно, даже до приторности.
Около городка Симодо течет довольно быстрая горная речка: на ней было несколько джонок (мелких японских судов). Джонки вдруг быстро понеслись не по течению, а назад, вверх по речке. Тоже необыкновенное явление: тотчас послали с фрегата шлюпку с
офицером узнать, что там
делается. Но едва шлюпка подошла к берегу, как ее водою подняло вверх и выбросило.
Офицер и матросы успели выскочить и оттащили шлюпку дальше от воды. С этого момента начало разыгрываться страшное и грандиозное зрелище.
Он вспомнил равнодушие Масленникова, когда он говорил ему о том, что
делается в остроге, строгость смотрителя, жестокость конвойного
офицера, когда он не пускал на подводы и не обратил внимания на то, что в поезде мучается родами женщина.
Полежаева отправили на Кавказ; там он был произведен за отличие в унтер-офицеры. Годы шли и шли; безвыходное, скучное положение сломило его;
сделаться полицейским поэтом и петь доблести Николая он не мог, а это был единственный путь отделаться от ранца.
Дня через три после приезда государя, поздно вечером — все эти вещи
делаются в темноте, чтоб не беспокоить публику, — пришел ко мне полицейский
офицер с приказом собрать вещи и отправляться с ним.
Он тогда еще был очень красивый кирасирский
офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы
сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
Во второй роте люди не знали «Отче наш», в третьей сами
офицеры путались при рассыпном строе, в четвертой с каким-то солдатом во время ружейных приемов
сделалось дурно.
На секунду
офицеру сделалось страшно.
Даже в Баден-Бадене, в Эмсе мне
делалось жутко, когда, бывало, привезут в курзал из Раштата или из Кобленца несколько десятков
офицеров, чтоб доставить удовольствие a ces dames. [дамам] Не потому жутко, чтоб я боялся, что
офицер кликнет городового, а потому, что он всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченной грудью, выбритым подбородком так и тычет в меня: я — герой!
Сравнительно с Петербургом, военный гарнизон Берлина не весьма многочислен, но тела ли прусских
офицеров дюжее, груди ли у них объемистее, как бы то ни было, но
делается положительно тесно, когда по улице проходит прусский
офицер.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не хочу по их дудке плясать и
сделаться каким-нибудь
офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы
сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского
офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.
— Monsieur Зверев? — переспросила Муза Николаевна, припомнившая множество рассказов Сусанны Николаевны о том, как некто Зверев, хоть и недальний, но добрый карабинерный
офицер, был влюблен в Людмилу и как потом все стремился
сделаться масоном.
— Вспомнить не могу, — перервал Зарецкой, — в каком жалком виде была наша древняя столица, когда мы — помнишь, Рославлев, я — одетый французским
офицером, а ты — московским мещанином — пробирались к Калужской заставе? помнишь ли, как ты, взглянув на окно одного дома?.. Виноват, мой друг! Я не должен бы был вспоминать тебе об этом… Но уж если я проболтался, так скажи мне, что
сделалось с этой несчастной?.. Где она теперь?
Я помню, что очутилась опять подле французских солдат; не знаю, как это
сделалось… помню только, что я просилась опять в город, что меня не пускали, что кто-то сказал подле меня, что я русская, что Дольчини был тут же вместе с французскими
офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще не умерла с голода, то за это обязана ему… да, мой друг! я просила милостину для моего сына, а он умер…
Я просто баловством занимался и с просителями и с
офицером, а в сущности никогда не мог
сделаться злым.
Однажды на привале к начальству прискакал казак с важным известием. Нас подняли и выстроили без ранцев и без оружия, в одних белых рубашках. Никто из нас не знал, зачем это
делается.
Офицеры осмотрели людей; Венцель, по обыкновению, кричал и ругался, дергая за дурно надетые кушаки и с пинками приказывая оправить рубахи. Потом нас повели к полотну железной дороги, и после довольно долгих построений полк вытянулся в две шеренги вдоль пути. На версту протянулась белая линия рубах.
Она думала, что непременно выйдет за какого-нибудь гвардейского
офицера, который увезет ее в Петербург, и она будет гулять с ним по Невскому проспекту, блистать в высшем свете, будет представлена ко двору,
сделается статс-дамой.
Катерина Архиповна, смотревшая сначала сквозь пальцы на сближение молодых людей, начала супиться и
сделалась к
офицеру очень суха; но Мари не обращала внимания и продолжала звать
офицера ходить к ним каждый день.
— Это действительно ужасно, — тихо произнес Щавинский. — Может быть, еще неправда? Впрочем, теперь такое время, что самое невозможное стало возможным. Кстати, вы знаете, что
делается в морских портах? Во всех экипажах идет страшное, глухое брожение. Морские
офицеры на берегу боятся встречаться с людьми свой команды.
Один трусишка
офицер по протекции вышел в чины и
сделался его командиром — Мирошев повиновался без ропота; командир стал его гнать (как случайного свидетеля своей трусости), стал придираться к нему на каждом шагу, и Мирошев, увидя, что дело плохо, вышел в отставку поручиком и отправился в Москву вместе с своим Прохором Кондратьичем искать честного куска хлеба по гражданской службе.
Спасенный и спаситель были совершенно мокры, и как из них спасенный был в сильной усталости и дрожал и падал, то спаситель его, солдат Постников, не решился его бросить на льду, а вывел его на набережную и стал осматриваться, кому бы его передать, А меж тем, пока все это
делалась, на набережной показались сани, в которых сидел
офицер существовавшей тогда придворной инвалидной команды (впоследствии упраздненной).
— Что?! Как? Да ты в своем ли уме?! — почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в океанах,
сделаться дельным и бравым
офицером и повидать свет, а ты не рад… Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.
А старший
офицер, Андрей Николаевич, озабоченный постановкой новой грот-мачты, долго беседовал с боцманом насчет ее вооружения и уже просил ревизора завтра же прислать из Батавии хорошее крепкое дерево и присмотреть шлюпки. На берег он не собирался, пока «Коршун» не будет совсем готов и снова не
сделается прежним красавцем, готовым выдержать с честью новый ураган.
Ашанин вошел прямо в большую бильярдную, где двое
офицеров играли в карамболяж, а другие «делали» свою полуденную сиесту в больших плетеных креслах. Он так был поражен непривлекательным видом этой гостиницы, что хотел, было, снова
сделаться жертвой 40-градусной жары и идти искать другого пристанища, как дремавший в бильярдной хозяин, толстый француз, остановил Володю словами...
Офицерам после долгой и скучной стоянки в Печелийском заливе и после длинного, только что совершенного перехода, во время которого опять пришлось несколько дней посидеть на консервах, хотелось поскорее побывать в интересном городе, о котором много рассказывали в кают-компании и Андрей Николаевич и Степан Ильич, бывшие в нем во время прежних плаваний, познакомиться с новой страной, оригинальной, совсем не похожей на Европу, с американскими нравами, побывать в театре, послушать музыку, узнать, наконец, что
делается на свете, получить весточки из России.
Были в то время толки (и до сих пор они не прекратились), будто граф Алексей Орлов, оскорбленный падением кредита, сам вошел в сношения с самозванкой, принял искреннее участие в ее предприятии, хотел возвести ее на престол, чтобы,
сделавшись супругом императрицы Елизаветы II, достичь того положения, к которому тщетно стремился брат его вскоре по воцарении Екатерины [М. Н. Лонгинов в статье своей «Княжна Тараканова», напечатанной в «Русском вестнике», 1859 г., № 24, говорит, будто Алексей Орлов еще в январе 1774 года, то есть за десять месяцев до получения повеления Екатерины захватить самозванку (12 ноября 1774 г.), посылал к ней в Рим
офицера Христенека с приглашением приехать к нему и что таким образом он в 1774 году играл в двойную игру.
Я понимаю, что прожить пять лет такой жизнью — можно
сделаться таким же, как наш разжалованный Дромов, который пьет с солдатами и ко всем
офицерам пишет записочки, прося ссудить его тремя рублями, и подписывает «tout à vous [весь ваш (франц.).]
Она только что перед тем вышла, уже пожилой женщиной, по любви за Аврамова, любителя из
офицеров, который и добился места в труппе, и вскоре так жестоко поплатилась за свою запоздалую страсть, разорилась и кончила нищетой: четыре пятых ее жалованья отбирали на покрытие долгов, наделанных ее супругом, который, бросив ее, скрылся в провинцию, где долго играл, женился и
сделался даже провинциальной известностью.
А то, чего он не мог мне дать как преподаватель, то доделал другой француз — А.-И. де Венси (de Vincy), тоже обломок великой эпохи, но с прекрасным образованием, бывший артиллерийский
офицер времен Реставрации, воспитанник политехнической школы, застрявший в русской провинции, где
сделался учителем и умер, нажив три дома.
Но положение
сделалось еще труднее, когда
офицер оглянулся и увидал, что сама Марья Степановна успела возвратиться и стояла тут же, на пороге открытой двери.
Была вероятность, что нас прямо из вагонов двинут в бой.
Офицеры и солдаты становились серьезнее. Все как будто подтянулись, проводить дисциплину стало легче. То грозное и зловещее, что издали охватывало душу трепетом ужаса, теперь
сделалось близким, поэтому менее ужасным, несущим строгое, торжественное настроение.
Теперь же красный темляк, — в офицерском просторечии именуемый «клюквою» или «брусникою», — почти
сделался простым ярлыком, свидетельствовавшим только, что данный
офицер участвовал в бою.
В объявлении сообщалось, что посадка в вагоны возвращающихся с Дальнего Востока воинских чинов будет производиться в строгом порядке записи; записываться там-то; никакого различия между генералами,
офицерами и нижними чинами
делаться не будет; в вагоны первого класса вне записи будут сажаться сестры милосердия и больные; остальные места первого класса, второго и так далее до теплушек заполняются по порядку записи.
Этот полный достоинства ответ молодого
офицера не замедлил
сделаться известным при петербургском дворе и в высшем свете.
Выйдя из Пажеского корпуса 18 лет, он
сделался модным гвардейским
офицером, каких было много. Он отлично говорил по-французски, ловко танцевал, знал некоторые сочинения Вольтера и Руссо, но кутежи были у него на заднем плане, а на первом стояли «права человека», великие столпы мира — «свобода, равенство и братство», «божественность природы» и, наконец, целые тирады из пресловутого «Эмиля» Руссо, забытого во Франции, но вошедшего в моду на берегах Невы.
Я не знаю даже: можно ли назвать этих женщин падшими? Та сентиментальная немка, которая читала стихи, хоть она мне и налгала, наверно, в своей истории; но выдь она замуж, она может
сделаться хорошей хозяйкой, какой-нибудь Каролиной Ивановной, женой
офицера или управителя и проживет весь свой век очень добродетельно.
Прошло два, три года, и Адольф, один из отличнейших
офицеров шведской армии, молодой любимец молодого короля и героя, причисленный к свите его, кипящей отвагою и преданностью к нему, — Адольф, хотя любил изредка припоминать себе милые черты невесты, как бы виденные во сне, но ревнивая слава уже
сделалась полною хозяйкой в его сердце, оставивши в нем маленький уголок для других чувств.
Несмотря на это, в крепость тотчас же послали
офицера, узнать, что там
делается.
Сережа Талицкий был молоденький артиллерийский
офицер, недавно выпущенный из шляхетского корпуса. Он приходился троюродным братом Кати Бахметьевой. Рано лишившись отца и матери, он в Мавре Сергеевне нашел вторую мать, и все время пребывания в корпусе проводил в доме Бахметьевой. По выходе в
офицеры, он пустился во все тяжкие,
сделался типом петербургского «блазня» и был на дурном счету у начальства в это строгое Аракчеевское время.
С другой стороны, добрый, но не менее лукавый Фриц, привозя ему известия из замка и прикрепляя каждый день новое кольцо в цепи его надежды,
сделался необходимым его собеседником и утешителем; пользуясь нередкими посещениями своими, узнавал о числе и состоянии шведских войск, расположенных по разным окружным деревням и замкам; познакомившись со многими
офицерами, забавлял их своими проказами, рассказывал им были и небылицы, лечил лошадей и между тем делал свое дело.
Не стал бы он тратить время на самообразование, если бы не сознавал твердо, что без науки самому храброму
офицеру трудно
сделаться искусным
офицером; что природный дар без образования если и может быть уподоблен благородному металлу, то разве неочищенному и неотделанному.
Просто это
делалось — по-товарищески. Пригласил
офицера к себе в кабинет и говорит...
В то время, когда раненые и больные
офицеры уже обжились в Харбине, и их воспоминания относятся к более ранним, всесторонне и много раз описанным эпизодам войны, командированные являются со свежими новостями, находятся под их свежим впечатление и довольные сравнительным, так долго неиспытанным при бивачной жизни, харбинским комфортом,
делаются общительнее и разговорчивее.
С этою мыслью она приехала в Петербург и осуществила свой план. Ее ненаглядный Жозя был устроен, она отделила ему две трети своего громадного состояния, доставшегося ей от еврея Самуила, и, таким образом, он
сделался знатным и богатым, блестящим гвардейским
офицером, будущность которого, улыбающаяся и радостная, была окончательно упрочена. Станислава Феликсовна уехала в Италию, с тем чтобы там поступить в один из католических монастырей.
Армия «комиссионеров» не редела от этих потерь, новые члены прибывали в усиленной пропорции — все слои столичного общества выбрасывали в нее своих так или иначе свихнувшихся представителей: и уволенный без права поступления на службу чиновник, и выключенный из духовного причетник, и выгнанный из полка
офицер, разорившийся помещик, сбившийся с настоящей дороги дворянин, порой даже титулованный — все, что
делалось подонками столицы, — все они были «комиссионерами».
Надо оговорить, к чести граждан, что чистота нравов, несмотря на грубую оболочку, крепко соблюдалась между ними. Хлебосольством искони славился город. Когда стояли в нем полки, мундиры у солдат, через несколько месяцев,
делались узки, и считалось обидой для зажиточного хозяина, если постоялец его
офицер держал свой чай и свой стол.
«Вот как у нас всегда
делается, все навыворот!» говорили после Тарутинского сражения русские
офицеры и генералы, точно так же, как говорят и теперь, давая чувствовать, что кто-то там глупый делает так навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение — Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое, всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Когда доктор ушел, уведя свою жену и поместился с нею в кибиточку,
офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, чтò
делалось в кибиточке.
Как только он вышел, все
офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем
сделалась еще привлекательнее на глаза всех
офицеров.