Неточные совпадения
С ребятами,
с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу
сделали,
Что немец нас поймал!
— Они
с Гришей ходили в малину и там… я не могу даже сказать, что она
делала. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем не смотрит, машина… Figurez vous, que la petite… [Представьте себе, что
девочка…]
— Ну, пожалуйста… отчего ты не хочешь
сделать нам этого удовольствия? — приставали к нему
девочки. — Ты будешь Charles, или Ernest, или отец — как хочешь? — говорила Катенька, стараясь за рукав курточки приподнять его
с земли.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился
с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока
девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все
делать для
девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Ассоль смутилась; ее напряжение при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение
с яхтой, непонятная речь старика
с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали казаться
девочке смешением сверхъестественного
с действительностью. Сострой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь —
девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза,
сделал крутой вольт.
— Большая редкость в наши дни, когда как раз даже мальчики и
девочки в политику вторглись, — тяжко вздохнув, сказал Бердников и продолжал комически скорбно: — Особенно
девочек жалко, они совсем несъедобны стали, как, примерно, мармелад
с уксусом. Вот и Попов тоже политикой уязвлен, марксизму привержен, угрожает мужика социалистом
сделать, хоша мужик, даже когда он совсем нищий, все-таки не пролетар…
— Кстати, о
девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я был в компании
с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал
с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались
сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение
с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
А
девочка навострила на него глаза, ожидая, что он
сделает с сухарями.
— Вы, по обыкновению, хотите из желания
девочек посмотреть ботинки
сделать важное дело, разбранить меня и потом заставить согласиться
с вами… да?
Верочка была
с черными, вострыми глазами, смугленькая
девочка, и уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет в рот и
сделает губы смирно.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно
с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла
сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной
девочкой 10 лет тому назад.
В это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота.
Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался
с хриплым и визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то
сделал такое, что подействовало так на смотревших в окна.
— Но ведь ты же
делаешь, Катя, — сказал Полозов: — я вам выдам ее секрет, Карл Яковлич. Она от скуки учит
девочек. У нее каждый день бывают ее ученицы, и она возится
с ними от 10 часов до часу, иногда больше.
Что
сделает этот суровый человек
с бедной
девочкой, которая идет вымаливать у него капли отцовской любви.
Дверь в кабинет отворена… не более, чем на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь
с замирающим сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие предметы.
Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что
делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.
Старик должен был сам подойти к
девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет. Это была прехорошенькая
девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице
делало ее такою милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил
с дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы
делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас
девочка растет, мы
с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
Больная благословила
девочку и
сделала глазами Харитине знак, чтоб увели детей. Когда Харитина вернулась, она посмотрела на нее, потом на Галактиона и проговорила
с удивительною твердостью...
— Ну, что же, что же ты
с нами-то
делаешь, жестокая ты
девочка, после этого, вот что! — проговорила она, но уже радостно, точно ей дышать стало вдруг легче.
Девочка сделала несколько шагов вперед и остановилась в нерешительности. Егор не шевелился
с места и угрюмо смотрел то на заплетенные в две косы русые волосы
девочки, то на выставлявшиеся из-под платья белые оборочки кальсон.
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она
с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему
делать.
— Позвольте. Оставьте ей ребенка:
девочка еще мала; ей ничего очень дурного не могут
сделать. Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год, и вам отдадут дитя
с руками и
с ногами. А так что же будет: дойдет ведь до того, что очень может быть худо.
Это был необыкновенно общительный человек. По дороге к своему купе он остановился около маленькой прелестной трехлетней
девочки,
с которой давно уже издали заигрывал и строил ей всевозможные смешные гримасы. Он опустился перед ней на корточки, стал ей
делать козу и сюсюкающим голосом расспрашивал...
Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это
делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною
девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь
с хохотом и
с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.
— Позвольте спросить, — начал я, — что такое здесь эта
девочка и что
делает с ней эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства расспрашиваю. Эту
девочку я встречал и по одному обстоятельству очень ею интересуюсь.
Мне что
девочка? и не нужна; так, для утехи… чтоб голос чей-нибудь детский слышать… а впрочем, по правде, я ведь для старухи это
делаю; ей же веселее будет, чем
с одним со мной.
— О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит,
с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие
сделать не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла
с девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь
девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит...
Бледная, задумчивая девушка, по какому-то странному противоречию
с его плотной натурой,
сделала на него сильное впечатление. Он на вечерах уходил из-за карт и погружался в непривычную думу, глядя на этот полувоздушный призрак, летавший перед ним. Когда на него падал ее томный взор, разумеется, случайно, он, бойкий гладиатор в салонных разговорах, смущался перед робкой
девочкой, хотел ей иногда сказать что-нибудь, но не мог. Это надоело ему, и он решился действовать положительнее, чрез разных теток.
Володя имел такой странный взгляд на
девочек, что его могло занимать: сыты ли они, выспались ли, прилично ли одеты, не
делают ли ошибок по-французски, за которые бы ему было стыдно перед посторонними, — но он не допускал мысли, чтобы они могли думать или чувствовать что-нибудь человеческое, и еще меньше допускал возможность рассуждать
с ними о чем-нибудь.
Между разными бумагами покойного агронома она нашла вексель, данный ему содержательницей какого-то пансиона в Москве, списалась
с нею, но, видя, что деньги мудрено выручить, она уговорила ее принять к себе трех-четырех дворовых
девочек, предполагая из них
сделать гувернанток для своих дочерей или для посторонних.
По щеке у Лиды поползла крупная слеза и капнула на книжку. Саша тоже опустила глаза и покраснела, готовая заплакать. Лаптев от жалости не мог уже говорить, слезы подступили у него к горлу; он встал из-за стола и закурил папироску. В это время сошел сверху Кочевой
с газетой в руках.
Девочки поднялись и, не глядя на него,
сделали реверанс.
Пришли сверху
девочки прощаться. Панауров молча, не спеша, несколько раз перекрестил обеих и дал им поцеловать свою руку, они
сделали реверанс, затем подошли к Лаптеву, который тоже должен был крестить их и давать им целовать свою руку. Эта церемония
с поцелуями и реверансами повторялась каждый вечер.
— Мы
с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем… Детей у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю
девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я
делаю экономии?
Девочка, по своей застенчивости и стыдливости, тоже, вероятно, ничего не просит у него, и старуха, в самом деле, затеет процесс
с ним и
сделает огласку на всю Москву.
Маша. Что же
делать! (Берется за голову.) Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила… полюбила
с его голосом, его словами, несчастьями, двумя
девочками…
Тузенбах. Да, ничего себе, только жена, теща и две
девочки. Притом женат во второй раз. Он
делает визиты и везде говорит, что у него жена и две
девочки. И здесь скажет. Жена какая-то полоумная,
с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу. Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется.
С тех пор одна басня сменяла другую и, несмотря на запрещение графа и графини возбуждать рассказами сказок воображение и без того уже впечатлительной и нервной
девочки, — Верочка продолжала
делать свои импровизации.
После чаю все пошли в детскую. Отец и
девочки сели за стол и занялись работой, которая была прервана приездом мальчиков. Они
делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок
девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал
с неба; папаша тоже восхищался и изредка бросал ножницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбегала в детскую
с очень озабоченным лицом и спрашивала...
В верху, то есть у барыни, такой же ужас царствовал, как и во флигере. В барыниной комнате пахло одеколоном и лекарством. Дуняша грела желтый воск и
делала спуск. Для чего именно спуск, я не знаю; но знаю, что спуск делался всегда, когда барыня была больна. А она теперь расстроилась до нездоровья. К Дуняше для храбрости пришла ночевать ее тетка. Они все четверо сидели в девичьей
с девочкой и тихо разговаривали.
Вышел фант Татьяны Васильевны: она вся покраснела, смешалась и застыдилась, как пятнадцатилетняя
девочка, — но муж ее тотчас приказал Софье сесть за фортепьяно, подошел к жене и
сделал с ней два тура, по-старинному, в три темпа.
Иван Михайлович. Бедная моя
девочка. Что я
с тобой наделал! Поедемте. Прощайте, сударь. Теперь я могу все сказать вам. Вы хотели жениться на состоянии. Любочку вы не любили и не уважали. Вам нужно было одно — деньги; вы их и взяли. И за то, что вам все дали и дали притом существо, которого вы ногтя не стоите, вы
сделали ее несчастье и наплевали в лицо людям, которые ничего, кроме добра, вам не желали. Ничтожество и гордость! Я во всем виноват.
Бог весть что она думала; может, приходила к мысли, зачем же это она такое горе
делает бедной
девочке, разлучая ее
с матерью.
— Ты глянь, что
с девчонкой
сделал: руку вышиб, — сказала старуха, показывая ему вывернутую висящую ручку не переставая заливавшейся криками
девочки. Корней повернулся и молча вышел в сени и на крыльцо.
Но
девочка не отвечает и смотрит в потолок неподвижными, невеселыми глазами. У нее ничего не болит и даже нет жару. Но она худеет и слабеет
с каждым днем. Что бы
с ней ни
делали, ей все равно, и ничего ей не нужно. Так лежит она целые дни и целые ночи, тихая, печальная. Иногда она задремлет на полчаса, но и во сне ей видится что-то серое, длинное, скучное, как осенний дождик.
— Милая
девочка, я рад все для тебя
сделать, но этого не могу. Ведь это все равно как если бы ты вдруг мне сказала: папа, достань мне
с неба солнце.
Я слышал потом, как тронутая до глубины сердца маменька интересной
девочки в отборных выражениях просила Юлиана Мастаковича
сделать ей особую честь, подарить их дом своим драгоценным знакомством; слышал,
с каким неподдельным восторгом Юлиан Мастакович принял приглашение и как потом гости, разойдясь все, как приличие требовало, в разные стороны, рассыпались друг перед другом в умилительных похвалах откупщику, откупщице,
девочке и в особенности Юлиану Мастаковичу.
Гладкие, хрящеватые кольца трахеи ровно двигались под моим пальцем вместе
с дыханием
девочки; я фиксировал трахею крючком и
сделал в ней разрез; из разреза слабо засвистел воздух.
И я думал: нет, вздор все мои клятвы! Что же
делать? Прав Бильрот, — «наши успехи идут через горы трупов». Другого пути нет. Нужно учиться, нечего смущаться неудачами… Но в моих ушах раздавался скрежет погубленной мною
девочки, — и я
с отчаянием чувствовал, что я не могу, не могу, что у меня не поднимется рука на новую операцию.
Чтобы снять кожу
с убитого животного, для этого нужно известное уменье, которого у
девочек не было, и притом они
сделали упущение, дав трупу барашка закоченеть, после чего освежевать его стало еще труднее. А потому они всё перепортили и бросили, а откромсали кое-как, вместе со шкурою, одну ляжку и принялись ее печь без всякой приправы и в той же самой печи, где теперь сожигался убитый мальчик.
— Кормит-де она мою
девочку и обещала ей отказать избу и корову, а вот коровы уже и нетути. Того гляди то же самое выйдет и со всем ее богачеством. Все она истравит на чужих ребят, а тогда мне
с моими детями уж ничего и не останется… Лучше бы она, старушка,
сделала, если бы теперь поскорей померла!.. Чего ей?.. ведь уж пожила! А то все будет жить да раздавать, и раздаст все так, что после, как помрет, то и попу за похороны дать будет нечего, — еще
с нею,
с мертвою-то, тогда и наплачешься.