Неточные совпадения
Он не верит и в
мою любовь к
сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это
мое чувство, но он знает, что я не брошу
сына, не могу бросить
сына, что без
сына не может быть для меня жизни даже
с тем, кого я люблю, но что, бросив
сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду
сделать этого».
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен
мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог
сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить
с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае,
сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял
моей свободы.
Я переписываюсь
с одним англичанином, — в Канаде живет,
сын приятеля супруга
моего, — он очень хорошо видит, что надобно
делать у нас…
…Гарибальди вспомнил разные подробности о 1854 годе, когда он был в Лондоне, как он ночевал у меня, опоздавши в Indian Docks; я напомнил ему, как он в этот день пошел гулять
с моим сыном и
сделал для меня его фотографию у Кальдези, об обеде у американского консула
с Бюхананом, который некогда наделал бездну шума и, в сущности, не имел смысла. [В ненапечатанной части «Былого и дум» обед этот рассказан. (Прим. А. И. Герцена.)]
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «
Сделайте, говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне,
сын мой любезный! вот тебе Бубново
с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот
мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы
с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня
сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного
сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
— Вот ты и толкуй
с ними… — презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак — и
сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают… Пришел бы
мой сын в кабак, да я бы из него целую сажень дров
сделал!
— Да, помилуй бог! Надо все
сделать тихо, смирно. Одно слово глупое, один жест, и сейчас придерутся. Вы,
мой милый, идите возле него, пожалуйста; пожалуйста, будьте
с ним, — упрашивала маркиза, как будто
сыну ее угрожала опасность, при которой нужна была скорая медицинская помощь.
— Не для себя, полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего
сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни
моей не
сделала, который бы трогал
мое самолюбие; но для
сына моего, — продолжала она
с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович
сделал ударение), у благодетеля, — повторил он
с гримасою, — который разорил
моего отца, и когда тот умер
с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум
сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим,
делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь,
сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе
с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти было: очи
мои на него не подымутся, пока буду эту одежду носить!
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не
с намерением, а от забвения. Это и
с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует
сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то,
мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем
сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
— Не выходить бы ему из Ярославля, — вскричал Кручина, — если б этот дурак, Сенька Жданов, не промахнулся! И что
с ним сделалось?.. Я его, как самого удалого из
моих слуг, послал к Заруцкому; а тот отправил его
с двумя казаками в Ярославль зарезать Пожарского — и этого-то, собачий
сын, не умел
сделать!.. Как подумаешь, так не из чего этих хамов и хлебом кормить!
— «Хорошо,
сын мой! Так и надо: всё надо
делать с верой в благостный исход и в бога, который помогает, молитвами мадонны, добрым делам. Я прошу тебя,
сын, если это случится, если сойдутся люди — приди ко мне на могилу и скажи: отец — сделано! Чтобы я знал!»
Кручинина. Ну, теперь я вас спрошу. Где
мой сын, что вы
с ним
сделали?
Один
мой знакомый, много покатавшийся на своем веку по России,
сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» или русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем, убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине
с крутою крышей, своего
сына.
—
Сын мой, — произнес Козел,
делая вдруг свой голос необыкновенно нежным, и его влажные глаза опять стали кроткими, —
сын мой, я
с удовольствием отдал бы вам вашу… вашу штучку… она мне ни на что не нужна, но… — на этом «но» Козел повысил голос и прижал ладони к груди, — но, подумайте сами, имею ли я право это
сделать?
— По мне, — сказали маменька, — я бы тебя сего же дня оженила; ужасть как хочется видеть
сыны сына моего, — так что же будешь
делать с упрямым батенькою твоим?
Советник. Нет, сударь
мой; я знаю, что
с сыном вашим
делать. Он меня обесчестил; а сколько мне бесчестья положено по указам, об этом я ведаю.
Бригадир. Это то, о чем я, матушка,
с тобой давно уже поговорить хотел, да проклятый
сын мой с безделками своими мешал мне всякий раз; и ежели тебе угодно, то я его завтра же за это без живота
сделаю.
Мало, видно, он башки-то своей бережет; ему бы только на других указывать, того не зная, что, царство небесное, старый господин
мой теперь, умираючи, изволил мне приказывать: «Калистрат, говорит, теперь
сын мой остается в цветущих летах, не прикинь ты его!» Так я помню эти слова ихние, и всегда, в чем ни на есть господская воля, исполню ее: барин теперь приказал мне, чтобы волоса
с головы бабы его не пало от него, и я вот при вас, Сергей Васильич, говорю, что ежели я, мало-мальски что услышу, — завтра же
сделаю об ней распоряжение — на барский двор пшеницу
мыть на всю зиму, на те: властвуй, командуй!
Идем под свежим ветерком, катерок кренится и бортом захватывает, а я ни на что внимания не обращаю, и в груди у меня слезы. В душе самые теплые чувства, а на уме какая-то гадость, будто отнимают у меня что-то самое драгоценное, самое родное. И чуть я позабудусь, сейчас в уме толкутся стихи: «А ткачиха
с поварихой,
с сватьей бабой Бабарихой». «Родила царица в ночь не то
сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку». Я зарыдал во сне. «Никита
мой милый! Никитушка! Что
с тобою
делают!»
Княгиня. Какое милосердие, христианская высота! Нет, господин Сарынцев, меня-то вы не обманете. Знаем вас теперь.
Сына моего вы погубили, вам все равно, а сами задаете балы, и невеста
моего сына, ваша дочь, выходит замуж, партию
делает, какая вам приятна. А вы здесь притворяетесь, что опростились, столярничаете. Как вы мне отвратительны
с своим фарисейством новым!
— Ты это спрашиваешь, Фома? Так, так! — склонил голову набок Иуда из Кариота и вдруг гневно обрушился: — Кто любит, тот не спрашивает, что
делать! Он идет и
делает все. Он плачет, он кусается, он душит врага и кости ломает у него! Кто любит! Когда твой
сын утопает, разве ты идешь в город и спрашиваешь прохожих: «Что мне
делать?
мой сын утопает!» — а не бросаешься сам в воду и не тонешь рядом
с сыном. Кто любит!
«Ну-ка, Данило Тихоныч, погляди на
мое житье-бытье, — продолжал раздумывать сам
с собой Патап Максимыч. — Спознай
мою силу над «
моими» деревнями и не моги забирать себе в голову, что честь мне великую
делаешь, сватая за
сына Настю. Нет, сватушка дорогой, сами не хуже кого другого, даром что не пишемся почетными гражданами и купцами первой гильдии, а только государственными крестьянами».
«До последнего конца своего (читал генерал) она не возроптала и не укорила Провидение даже за то, что не могла осенить себя крестным знамением правой руки, но должна была
делать это левою, чем и доказала, что у иных людей, против всякого поверья, и
с левой стороны черта нет, а у иных он и десницею орудует, как у любезного духовного
сына моего Павла Николаевича, который пред смертью и
с Богом пококетничал.
— Ах, милая ты
моя дурочка, добра ты очень… Все выгородить желаешь братцев… А выгородить-то их трудно, друг
мой… И не следует… Дурных
сыновей нельзя оправдывать… И всегда скажу — ни один из них не сумел, да и не хотел отплатить хоть малостию за все, что для них
делали… Носились
с ними, носились… Каких денег они стоили… Перевели их в первейший полк. Затем только, чтоб фамилию свою…
Я так и
сделал: я соединил все
мои деньги, которые дал мне Ор коринфянин,
с тем, что получил от гетеры, и отправил
с ними Магну выкупать из неволи ее мужа и двух
сыновей.
— Что
делать, — отвечал скоморох, — я действительно очень беден. Я ведь
сын греха и как во грехе зачат, так
с грешниками и вырос. Ничему другому я, кроме скоморошества, не научен, а в мире должен был жить потому, что здесь жила во грехе зачавшая и родившая меня мать
моя. Я не мог снести, чтобы мать
моя протянула к чужому человеку руку за хлебом, и кормил ее своим скоморошеством.
— Господи! — шепчу я. — Отче Николае Чудотворче, умоли за меня, грешницу, Творца нашего, да поможет Он мне! Не для радостей, не для удовольствия пришла я на сцену, а чтобы мальчика, ребенка
моего, поднять на ноги, работать наравне
с мужем и на свой труд воспитывать
сына и, если еще возможно, создать себе хотя маленькое имя на поприще искусства, которое я обожаю… Ты видишь все.
Сделай же, чтобы люди поняли и оценили меня…
Виталина. Теперь ясно, как день: ты будешь
с ним несчастлива; ты не можешь, не должна за него идти. Ни он, ни семейство его не по тебе!.. Попробуем над ним силою убеждений, денег, равнодушия твоего к жениху… Все это, вместе
с благодарностию ко мне, не поколеблет ли отца и
сына? А если для счастья твоего нужно более… никогда я этого не
делала, Бог свидетель!.. если нужно отступиться, решусь и на это. Разве лучше
моими руками навязать тебе камень на шею и бросить в пучину?
— Напрочь отказал; помилуйте, два года подряд одна и та же история. Возьмет учителя для
сына, заведет
с ним шуры-муры. Муж, выживший из ума старик,
делает в деревне скандалы, да еще приезжает сюда объясняться. Вы, дескать, рекомендовали студента, а он увлек
мою Зизи. Это Зизи-то, эту старую бабу увлек… Комикс…
— Надежда-государь! — сказал он. — Ты доискивался головы
моей, снеси ее
с плеч, — вот она. Я — Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь,
мои удальцы уже готовы
сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память
сынам Новгорода. Весть о смерти
моей, как огонь, по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех углов. Суди же меня за все, а если простишь, — я слуга тебе верный до смерти!
— Буди по-твоему. Слышишь, друже
мой? — сказал радостно Иоанн. —
Мое слово заложено за твоего
сына; я за него отвечаю. Ступай к себе домой, не слушай пустых речей и не кручинься попусту. Но коли после того не
сделаешь по
моему слову, не дашь лекарю
делать с сыном, что он знает, так я тебе не друг.
Гориславская. Все, что вы
делаете со мною,
с отцом
моим,
с моею благодетельницей — все это для того, чтоб заставить меня идти за вашего
сына; так ли?
Это освежает, mon cher, — прибавил он, — пусть
мои сыновья лучше идут к Бергу, чем знакомятся
с Базаровым, Ренаном и другими пакостями, которые их
сделают нигилистами…
— Надежда-государь! — сказал он. — Ты доискивался головы
моей, снеси ее
с плеч, — вот она. Я — Чурчило, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь,
мои удальцы уже готовы
сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память
сынам Новгорода. Весть о смерти
моей, как огонь, по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех углов. Суди же меня за все, а если простишь, — я слуга тебе верный до смерти!
— Уговорил я Даньяра лечить
сына! — продолжал он. — Одно было только детище, одна была утеха старику! Хорошо заплатил я ему за верную службу!.. Недаром отец противился лечить… Нет, надо было уговорить его!.. Уморил за посмех?.. Пилить его мало!.. Жечь на малом огне мало! Отдам его татарам на поругание, на муки… пусть
делают с ним, что хотят!.. И на том свете будет помнить слово
мое.
— Словом, вы чураетесь меня, как прокаженной, — медленно продолжала Александра Яковлевна, — и если явились ко мне выразить ваше согласие на брак
с вашим
сыном и даже просите
моей руки, то это только потому, что я сумела
сделать для вашего
сына вопрос обладания мною вопросом жизни и смерти. Ко мне приехала не княгиня Гарина, а мать, не желающая потерять своего единственного
сына и выбравшая между его смертью и женитьбой на актрисе из этих зол меньшее.
— Приди на
мою грудь,
сын моего лучшего друга, я заменю тебе отца и постараюсь не дать тебя в обиду… Ты знаешь сам, какие тяжелые времена переживаем мы. Я бессилен спасти тебя, если о твоем существовании узнают вороги, но постараюсь скрыть тебя от них в
моем доме; слуги
мои верны мне и не выдадут меня… Но что же
сделали изверги
с отцом твоим?
Подчинив себе всех мальчишек в деревне, я составил из них стрелецкое войско, роздал им луки и стрелы, из овина
сделал дворец, вырезал и намалевал,
с помощью
моего воспитателя, царицу Наталью Кирилловну
с сыном на руках и
сделал их целью наших воинских подвигов. Староста разорил было все наши затеи, называя меня беззаконником, висельником: я пошел со своею ватагою на старосту, взял его в плен и казнил его сотнею горячих ударов.
— Пойдем со мной, Осип, — говорила она тем нежным, неотразимым тоном, который
делал ее, как и
сына, чуть не всемогущей. — Я давно все предвидела и все подготовила; ведь я знала, что день, подобный сегодняшнему, настанет. В получасе ходьбы отсюда ждет
мой экипаж, он отвезет нас на ближайшую почтовую станцию, и раньше, чем в Зиновьеве догадаются, что ты не вернешься, мы уже будем
с тобой далеко, далеко…
«Впрочем», писала она, «не думайте, чтоб отец
мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая
сделает счастье его
сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться
с ней.
— Chère Анна Михайловна, — сказал он
с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, — для меня почти невозможно
сделать то, что́ вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я
сделаю невозможное:
сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам
моя рука. Довольны вы?
Вы слышали верно о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух
сыновей и сказавшего: «Погибну
с ними, но не поколеблемся!» И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем: но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией
делаем прекрасные разговоры; только вас,
мой друг, не достает…» и т. д.