Неточные совпадения
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка
на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца
на носу
сидел, потом батьку
на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху
на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо
кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
И мешал грузчик в красной рубахе; он жил в памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то в одного из матросов парохода, то в приказчика
на пристани пыльной Самары, в пассажира третьего класса, который,
сидя на корме, ел орехи, необыкновенным приемом
раскалывая их: положит орех
на коренные зубы, ударит ладонью снизу по челюсти, и — орех расколот.
— А ты будто не впутан? — спросил Фроленков, усмехаясь. — Вот, Клим Иваныч, видели, какой характерный мужичонка? Нет у него ни
кола, ни двора, ничего ему не жалко, только бы смутьянить! И ведь почти в каждом селе имеется один-два подобных, бездушных. Этот даже и в тюрьмах
сиживал, и по этапам гоняли его, теперь обязан полицией безвыездно жить
на родине. А он жить вовсе не умеет, только вредит. Беда деревне от эдаких.
Обломов не помнил, где он
сидит, даже
сидел ли он: машинально смотрел и не замечал, как забрезжилось утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как стал дворник
колоть дрова
на дворе, как застучали и загремели в доме, видел и не видал, как хозяйка и Акулина пошли
на рынок, как мелькнул пакет мимо забора.
— Ну вот, опять… Ну, развеселись, развеселись! — уговаривала его Грушенька. — Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он
сидел здесь с нами, — повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему
на диване. — Хочу, хочу! А
коли он уйдет, так и я уйду, вот что! — прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где
сидит. (Он указал
на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему:
коли барин — так барин, а
коли мужик — так мужик… Вот что.
Коли кучер
сидит князем, да шапки не ломает, да еще посмеивается из-под бороды, да кнутиком шевелит — смело бей
на две депозитки!
— И то сказать… Анна Павловна с тем и встретила, — без тебя, говорит, как без рук, и плюнуть не
на что! Людям, говорит, дыхнуть некогда, а он по гостям шляется! А мне, признаться, одолжиться хотелось. Думал, не даст ли богатая барыня хоть четвертачок
на бедность. Куда тебе! рассердилась, ногами затопала! —
Сиди, говорит, один,
коли пришел! — заниматься с тобой некому. А четвертаков про тебя у меня не припасено.
— Приятнее
сидеть с бобами, чем
на бобах, — пробормотал генерал, — этим… каламбуром я возбудил восторг… в офицерском обществе… сорок четвертого… Тысяча… восемьсот… сорок четвертого года, да!.. Я не помню… О, не напоминай, не напоминай! «Где моя юность, где моя свежесть!» Как вскричал… кто это вскричал,
Коля?
Около того места, где они только что
сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз.
Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между головами:
на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
— Насмотрелся-таки я
на ихнюю свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет! В ресторан
коли ты до пяти часов пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет — так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть —
сиди, как приговоренный! Во время представления — жара, в антрактах — сквозной ветер. Свобода!
Я
сидел у растворенного окна, смотрел
на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней,но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы идем походом и что где-то, из-за леса, показался неприятель. Я, по обыкновению, гарцую
на коне, впереди полка, и даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, «руби!», «
коли!». Et, ma foi! [И, честное слово! (франц.)] через пять минут от неприятеля осталась одна окрошка!
—
Коли не сам! Да вот словно лукавый, прости господи, мне в ту пору
на язык сел: скажи да скажи… Ну, вот теперь и
сиди да
сиди…
— Кандидатов слишком довольно.
На каждое место десять — двадцать человек, друг у дружки так и рвут. И чем больше нужды, тем труднее: нынче и к месту-то пристроиться легче тому, у кого особенной нужды нет. Доверия больше,
коли человек не жмется, вольной ногой в квартиру к нанимателю входит. Одёжа нужна хорошая, вид откровенный. А
коли этого нет, так хошь сто лет грани мостовую — ничего не получишь. Нет, ежели у кого родители есть — самое святое дело под крылышком у них смирно
сидеть.
Лицом к оратору
сидели: напротив — министры БюффИ, Деказ и прочие сподвижники Мак-Магона и своими деревянными физиономиями как бы говорили: хоть
кол на голове теши!
—
Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он,
коли на то пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи будь сказано — сам нечистой
сидит.
— Эх вы, рыболовы! — говорил между тем Костяков, поправляя свои удочки и поглядывая по временам злобно
на Александра, — куда вам рыбу ловить! ловили бы вы мышей,
сидя там у себя,
на диване; а то рыбу ловить! Где уж ловить,
коли из рук ушла? чуть во рту не была, только что не жареная! Диво еще, как у вас с тарелки не уходит!
— Теперича что я должен с избой со своей сделать? Кто в ней теперича
сидит? какие люди?
на кого они руку подняли?
Коли ежели по-настоящему, сжечь ее следует, эту самую избу — только и всего!
И то и другое его прельщало. «Вишь, какой табун, — думал он, притаив дыхание, —
коли пугнуть его умеючи, так он, с напуску, все их кибитки переломает; такого задаст переполоху, что они своих не узнают. А и эти-то вражьи дети хорошо
сидят, больно хорошо! Вишь, как наяривают; можно к ним
на два шага подползти!»
— Хитер же ты, брат! — перебил Перстень, ударив его по плечу и продолжая смеяться, — только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись с нами, — прибавил он, придвигаясь к столу, — хлеб да соль!
На тебе ложку, повечеряем; а
коли можно помочь князю, я и без твоих выдумок помогу. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме
сидит?
— Где ж мне было говорить,
коли ты у меня
на горле
сидел, тюлень этакий! Тьфу!
— И
на всякий день у нее платья разные, — словно во сне бредила Евпраксеюшка, —
на сегодня одно,
на завтра другое, а
на праздник особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате
сидит.
Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!
— Ну и скажу.
Коли б все пошли, и я б тогда со всеми говорил. Бедность, значит. У нас кто свое ест, а кто и
на одном казенном
сидит.
— А
на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо
на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да —
колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог
на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит,
сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
Хотя все, в особенности побывавшие в делах офицеры, знали и могли знать, что
на войне тогда
на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а если и бывает такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и
колют всегда только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала им ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких, другие, напротив, в самых скромных позах,
сидели на барабанах, курили, пили и шутили, не заботясь о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла всякую минуту постигнуть каждого из них.
— Ты обогни избу да пройди в те передние ворота, — примолвил он, — а я пока здесь обожду. Виду, смотри, не показывай, что здесь была,
коли по случаю с кем-нибудь из робят встренешься… Того и смотри прочуяли;
на слуху того и смотри
сидят, собаки!.. Ступай! Э-хе-хе, — промолвил старый рыбак, когда скрип калитки возвестил, что жена была уже
на дворе. — Эх! Не все, видно, лещи да окуни, бывает так ину пору, что и песку с реки отведаешь!.. Жаль Гришку, добре жаль; озорлив был, плутоват, да больно ловок зато!
Бывало, при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать
на весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими же деньгами, собственные ли люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья,
коли сами с голоду в кулак свищете, — Ирина даже бровью не пошевельнет и
сидит неподвижно, со злою улыбкою
на сумрачном лице; а родителям ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и чувствуют они себя виноватыми, без вины виноватыми перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право
на богатство,
на роскошь,
на поклонение.
Как бы то ни было, но ужасно меня эти"штуки"огорчили. Только что начал было
на веселый лад мысли настраивать — глядь, ан тут целый ряд"штук". Хотел было крикнуть: да
сидите вы дома! но потом сообразил: как же, однако, все дома
сидеть? У иного дела есть, а иному и погулять хочется… Так и не сказал ничего. Пускай каждый рискует,
коли охота есть, и пускай за это узнает, в чем"штука"состоит!
Вот и они вышли. А уж пан
сидит на ковре, велел подать фляжку и чарку, наливает в чарку горелку и подчивает Романа. Эге, хороша была у пана и фляжка и чарка, а горелка еще лучше. Чарочку выпьешь — душа радуется, другую выпьешь — сердце скачет в груди, а если человек непривычный, то с третьей чарки и под лавкой валяется,
коли баба
на лавку не уложит.
И вот они трое повернулись к Оксане. Один старый Богдан сел в углу
на лавке, свесил чуприну,
сидит, пока пан чего не прикажет. А Оксана в углу у печки стала, глаза опустила, сама раскраснелась вся, как тот мак середь ячменю. Ох, видно, чуяла небóга, что из-за нее лихо будет. Вот тоже скажу тебе, хлопче: уже если три человека
на одну бабу смотрят, то от этого никогда добра не бывает — непременно до чуба дело дойдет,
коли не хуже. Я ж это знаю, потому что сам видел.
Аристарх. Вот теперь расставим людей. Вы двое
на бугор, вы двое к мосту, да хоронитесь хорошенько за кусты, —
на проселок не надо, там только крестьяне да богомольцы ходят. Вы,
коли увидите прохожего или проезжего, так сначала пропусти его мимо себя, а потом и свистни. А вы, остальные, тут неподалеку в кусты садитесь. Только
сидеть не шуметь, песен не петь, в орлянку не играть,
на кулачки не биться. Свистну, так выходите. (Подходит к Хлынову).
Сам, как сорока,
на колу сижу…
— Та-ак, — ухмыляясь, говорил он, — бога, значит, в отставку? Хм! Насчет царя у меня, шпигорь ты мой, свои слова: мне царь не помеха. Не в царях дело — в хозяевах. Я с каким хошь царем помирюсь, хошь с Иван Грозным:
на,
сиди, царствуй,
коли любо, только — дай ты мне управу
на хозяина, — во-от! Дашь — золотыми цепями к престолу прикую, молиться буду
на тебя…
А деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются
на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят,
сидя по праздникам у своих изб или
на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались
кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
Ераст. Нет, может-с. Положим так, что в ней любви такой уж не будет; да это ничего-с. Вы извольте понять, что такое сирота с малых лет. Ласки не видишь, никто тебя не пожалеет, а ведь горе-то частое. Каково
сидеть одному в углу да кулаком слезы утирать? Плачешь, а
на душе не легче, а все тяжелей становится. Есть ли
на свете горчее сиротских слез? А
коли есть к кому прийти с горем-то, так совсем другое дело: приляжешь
на грудь с слезами-то, и она над тобою заплачет, вот сразу и легче, вот и конец горю.
Поля пренаивно объявил, что он братца пикой заколол; ему объясняют, что братца стыдно
колоть пикой, потому что братец маленький, и в наказанье уводят в гостиную, говоря, что его не пустят гулять больше
на улицу и что он должен
сидеть и смотреть книжку с картинками; а
Колю между тем, успокоив леденцом, выносят ко мне
на галерею.
— А
коли так, — говорит Василий, — так нечего нам с тобой и разговаривать.
Коли всякую скверность
на Бога взваливать, а самому
сидеть да терпеть, так это, брат, не человеком быть, а скотом. Вот тебе мой сказ.
Русаков (встает.). Обвенчаются! Так нет, не хочу, не хочу! Поедем, сват! Отниму,
коли найду. Запру в светлицу, там и
сиди. Пусть лучше умрет
на моих глазах, только не доставайся моему врагу.
Андрей. Занимать гостей… Вот пытка-то!.. (Смотрит в дверь направо). Прощай, Таня!.. Какую я сейчас с тобою подлость сделаю, так, кажется, убить меня… убить!.. Думал: будем век с тобою друг
на друга радоваться!.. Ведь вон она
сидит: такая веселая, смеется чему-то, лицо такое доброе… и не ожидает! Злодей я, злодей!.. Да что ж делать-то,
коли другая взяла за сердце, да и вырвала его?.. От своей судьбы не уйдешь!.. И стал я ничем, ничем не лучше всякого разбойника и всякого бесчестного!..
Афимья. Как же, он, дожидайся! Уж теперь закатился, так всю ночь прогуляет. (Заглядывая в двери.) Я говорю, что никого нет. Пойдет он домой,
коли ему в людях весело. Не такое чадочко, чтоб ему дома
сидеть. (Ставит свечу
на стол.)
Встречаясь с человеком посторонним, какое вам дело, скажите
на милость, что у него болит печень, расстроены нервы,
колет под ложечкой или худо варит желудок? В праве ли он изливать
на вас свою желчь, надоедать вам рассказами о своих недугах или выказывать перед вами раздражительность? Часто в оправдание такого человека, вам скажут: « — Он мизантроп, меланхолик или желчный…» Но опять таки, позвольте вас спросить, какое мне дело до всего этого?
Сиди он дома, когда так, дома
сиди или ступай в больницу…
А волки все близятся, было их до пятидесяти,
коли не больше. Смелость зверей росла с каждой минутой: не дальше как в трех саженях
сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча зуб
на зуб не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
По темной, крутой лестнице я поднялся во второй этаж и позвонил. В маленькой комнатке
сидел у стола бледный человек лет тридцати, в синей блузе с расстегнутым воротом; его русые усы и бородка были в крови, около него
на полу стоял большой глиняный таз; таз был полон алою водою, и в ней плавали черные сгустки крови. Молодая женщина, плача,
колола кухонным ножом лед.
Вечером Катя готовила себе в саду ужин
на жаровне.
На дорожке три красноармейца развели костер и кипятили в чайнике воду. Двое
сидели рядом с Катей
на скамейке. Молодой матрос, брюнет с огненными глазами, присев
на корточки,
колол тесаком выломанные из ограды тесины.
«Доблесть князя да церковный чин, — думал Теркин,
сидя на краю вала, — и утвердили все. Отовсюду стекаться народ стал, землю пахал, завел большой торг. И так везде было. Даже от
раскола, пришедшего сюда из керженецкого края, не распался Кладенец, стоит
на том же месте и расширяется».
Правей от шахматных игроков
сидели на двух скамейках,
на которых постланы были аккуратно два клетчатых носовых платка, старые полковники фон Верден и фон Шведен, первый — в пестром бумажном колпаке, кожаном
колете [
Колет — воинский мундир.] из толстой лосиной кожи, в штиблетах с огромными привязными раструбами, другой — с обнаженною, как полный месяц, лысиною, при всей форме пехотинца.
Впереди,
на барабане,
сидит человек исполинского роста, в
колете из толстой лосиной кожи, сшитом наподобие иностранного купеческого камзола, только без пуговиц, клапанов и карманов.
— Далеконько, девушка: он в слободской тюрьме, под тремя замками
сидит… От тебя теперь зависит:
коли добром сдашься — его
на свободу выпустят, или же и ты не уйдешь, да и с ним я вечером переведаюсь…
— Духу нет, как бы вам сказать… форсу такого.
Сидит это по целым часам и перо грызет, и ничего не может. Вот вы и прикиньте:
коли на каждую неделю, примерно, хотя по три дня — выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых и не досчитался; а в остальные — тоже могут помехи быть: нездоровье там, что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека говорю… иные и зашибаются, так тут ведь никакого предела нельзя положить…
Первой роты командир под винтовкой стоит — тетка его за разбитый графин поставила; второй роты — бабушку свою в Москву рожать повез; третий роты — змея
на крыше по случаю ясной погоды пускает; четвертой роты — криком кричит, голосом голосит, зубки у него прорезываются; пятой роты —
на индюшечьих яйцах
сидит, потому как индюшка у него околевши; шестой роты — отца дьякона
колоть чучело учит; седьмой роты — грудное дитя кормит, потому супруга его по случаю запоя забастовала…