Неточные совпадения
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь
сказал Левин, — что не могу найти в своей душе этого чувства сожаления
о своей свободе!
— А знаешь, я
о тебе думал, —
сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет
Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Оставь меня в покое, ради
Бога! — воскликнул со слезами в голосе Михайлов и, заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и запер за собою дверь. «Бестолковая!»
сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас
о особенным жаром принялся за начатый рисунок.
—
О своей душе, известное дело, пуще всего думать надо, —
сказала она со вздохом. — Вон Парфен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер, что дай
Бог всякому, —
сказала она про недавно умершего дворового. — Причастили, особоровали.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не
сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава
Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради
Бога, подумай
о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов
сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
Как они делают,
бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник
бог знает что расскажет: или поведет речь
о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же
скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
—
О, любезный пан! —
сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай
скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но
Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали
о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа
сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у
бога, даст тебе
бог».
—
О! — возразил генерал. — Это еще не беда: лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда,
бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть, хотел я
сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
— Ваше превосходительство, —
сказал я ему, — прибегаю к вам, как к отцу родному; ради
бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет
о счастии всей моей жизни.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать
сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем
бога, хотя богомольна только из приличия».
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин
сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил
о царе Давиде, гуслях его и
о кроткой мудрости
бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Она редко и не очень охотно соглашалась на это и уже не рассказывала Климу
о боге, кошках,
о подругах, а задумчиво слушала его рассказы
о гимназии, суждения об учителях и мальчиках,
о прочитанных им книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он не верит в
бога, она
сказала небрежно...
— Да, — забывая
о человеке Достоевского,
о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, —
сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет
бога?
—
Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! — усталым голосом
сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила
о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
— Вот вы
о старом халате! —
сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы…
Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
На другой день он послал узнать
о здоровье. Приказали
сказать: «Слава
Богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк изволят ехать, за пять верст».
—
О нет, нет! Клянусь
Богом, ни за что, — горячо
сказал он.
— Monsieur Boris! de grâce — oh! oh! — с натянутым смущением
сказала она, — que voulez-vous [Борис! помилосердствуйте —
о!
о! — что вы от меня хотите (фр.).] — нет, ради
Бога, нет, пощадите, пощадите!
— Слава
Богу! благодарю вас, что вы мне это передали! Теперь послушайте, что я вам
скажу, и исполните слепо. Подите к ней и разрушьте в ней всякие догадки
о любви, об экстазе, всё, всё. Вам это не трудно сделать — и вы сделаете, если любите меня.
Но maman после обеда отвела меня в сторону и
сказала, что это ни на что не похоже — девице спрашивать
о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и
бог знает, кто он такой!» — прибавила она.
— Ты ему
о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо
скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то,
бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке
о Леонтье,
сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и
бог знает чего еще.
—
О, дай
Бог! — вскричала она, сложив пред собою руки, но пугливо всматриваясь в его лицо и как бы угадывая, что он хотел
сказать.
— Кабы умер — так и слава бы
Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она
сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то
о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
— Оскар?
О, это безнадежно глупый человек и больше ничего, — отвечала Агриппина Филипьевна. — Представьте себе только: человек из Петербурга тащится на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал удить рыбу. Ну,
скажите ради
бога, это ли не идиотство?
— Но кто бы мог подозревать такой оборот дела? — говорил Половодов с Хиной как
о деле хорошо ей известном. — А теперь… Послушайте, Хиония Алексеевна,
скажите мне ради
бога только одно… Вы опытная женщина… да… Любит Зося Привалова или нет?
— Давайте же поговорим, —
сказала она, подходя к нему. — Как вы живете? Что у вас? Как? Я все эти дни думала
о вас, — продолжала она нервно, — я хотела послать вам письмо, хотела сама поехать к вам в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, —
бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради
бога, пойдемте в сад.
То же надо
сказать об авторитарном режиме
О. Конта, который можно характеризовать, как католичество без
Бога.
Экзистенциалисты новой формации могут
сказать, что моя философская точка зрения предполагает миф
о Боге и миф
о Духе.
— Брат, мне нельзя долго оставаться, —
сказал, помолчав, Алеша. — Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится… и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь
бог знает
о чем…
— Да нет, нет, это пан теперь правду
сказал, — загорячился опять Калганов, точно
бог знает
о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу
сказать теперь
о «насекомых», вот
о тех, которых
Бог одарил сладострастьем...
За чаем стали опять говорить
о привидениях и злых духах. Захаров все домогался, какой черт у гольдов. Дерсу
сказал, что черт не имеет постоянного облика и часто меняет «рубашку», а на вопрос, дерется ли черт с добрым
богом Эндури, гольд пресерьезно ответил...
Потом
сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться
о благосостоянии крестьян, что крестьяне от
Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды — все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо… и что, следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков…
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай
Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня,
скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите…
О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор
о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так
сказать надо.
Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк —
о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там
сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице
Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
Если бы я имел ясное понятие
о творении, то, вероятно,
сказал бы тогда, что мой отец (которого я знал хромым) так и был создан с палкой в руке, что бабушку
бог сотворил именно бабушкой, что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что даже сарай за домом так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
— Чудак ты, Казимир! —
сказал он. — Я тебя нарочно спросил
о Яне. Сомневаешься в
боге, а бабьим сказкам веришь…
—
О нас не беспокойтесь, — с улыбкой ответила невеста. — Проживем не хуже других. Счастье не от людей, а от
бога. Может быть, вы против меня, так
скажите вперед. Время еще не ушло.
— Вот что, Веля… —
сказал он, взяв дочь за плечо и посматривая на ее будущего учителя. — Помни всегда, что на небе есть
бог, а в Риме святой его «папеж». Это тебе говорю я, Валентин Яскульский, и ты должна мне верить потому, что я твой отец, — это рrim
о.
— Может быть; может быть, я и не стою его, только… только солгали вы, я думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так
сказать! Я, впрочем, готова вам простить… во внимание к вашему положению… только все-таки я
о вас лучше думала; думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей-богу!.. Ну, возьмите же ваше сокровище… вот он, на вас глядит, опомниться не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же минуту!..
— Князь! —
сказал генерал, опять сжимая до боли его руку и сверкающими глазами пристально смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрю на вас;
о, благослови вас
бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена!
О, простите, простите!
Это мне баба
сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие
о боге как
о нашем родном отце и
о радости
бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!
— Ну да, то есть я хотела
сказать: она ко мне приехала и я приняла ее; вот
о чем я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч. Я, слава
богу, заслужила, могу
сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако я не решилась отказать ей, Федор Иваныч, она мне родственница — по вас: войдите в мое положение, какое же я имела право отказать ей от дома, — согласитесь?
Петр Андреич, узнав
о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела
сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что,
бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно,
богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
— И вот что я хотела вам еще
сказать, Федор Иваныч, — продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, — если б вы видели, как она скромно себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали, как она
о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое… Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
…Мне очень живо представил тебя Вадковский: я недавно получил от него письмо из Иркутска, в котором он говорит
о свидании с тобой по возвращении с вод. Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю
бога, соединившего нас неразрывными чувствами, понимая, как эта связь для меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно
сказал больше, нежели хотел: со мной это часто бывает, когда думаю сердцем, — ты не удивишься…