Неточные совпадения
«Не сами… по родителям
Мы так-то…» — братья Губины
Сказали наконец.
И прочие поддакнули:
«Не сами, по родителям!»
А поп
сказал: — Аминь!
Простите, православные!
Не в осужденье ближнего,
А по желанью вашему
Я правду вам
сказал.
Таков почет священнику
В крестьянстве. А помещики…
—
Простите, атаманы-молодцы! ежели кого обидел, и ежели перед кем согрешил, и ежели кому неправду
сказал… все
простите!
— Алексей Александрович,
простите меня, я не имею права… но я, как сестру, люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас
сказать мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?
— Нет, вы упрекаете! Боже мой! зачем я не умерла! — И она зарыдала. —
Прости меня, я раздражена, я несправедлива, —
сказала она опоминаясь. — Но уйди…
— Я иду,
прощайте! —
сказала Анна и, поцеловав сына, подошла к Алексею Александровичу и протянула ему руку. — Ты очень мил, что приехал.
— А, и вы тут, —
сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу
простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— Поди, поди к Mariette, —
сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала ходить по соломенному ковру террасы. «Неужели они не
простят меня, не поймут, как это всё не могло быть иначе?»
сказала она себе.
— Я то же самое сейчас думал, —
сказал он, — как из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я не могу
простить себе то, что ты несчастлива.
— Долли, что я могу
сказать?… Одно:
прости,
прости… Вспомни, разве девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты…
— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, —
сказал он вставая. —
Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.
— Теперь, Бог даст, скоро всё устроится. Ну то-то, вперед не суди, —
сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. —
Прощай, нам не по дороге.
— Ну,
прощайте, моя прелесть, —
сказала Бетси вставая. Она поцеловала Анну и вышла. Алексей Александрович провожал ее.
— Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела,
скажем, несчастие полюбить не своего мужа. Это несчастие; но это тоже совершившийся факт. И муж твой признал и
простил это. — Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. — Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня
простить, то
простите, —
сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Все самые жестокие слова, которые мог
сказать грубый человек, он
сказал ей в ее воображении, и она не
прощала их ему, как будто он действительно
сказал их.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, —
сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я
простила бы. Я не была бы тою же, да, но
простила бы, и так
простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, —
сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же
простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если
простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, —
сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Только что она
сказала это, она поняла, что, как ни любовно он был теперь расположен к ней, он этого не
простил ей.
—
Прощайте, —
сказала она, удерживая его за руку и глядя ему в глаза притягивающим взглядом. — Я очень рада, que la glace est rompue. [что лед сломан.]
— Я его очень люблю, и мы с ним большие приятели, — добродушно улыбаясь,
сказал Свияжский. — Mais pardon, il est un petit peu toqué; [Но,
простите, он немного с причудами;] например, он утверждает, что и земство и мировые суды — всё не нужно, и ни в чем не хочет участвовать.
— Может быть, это к лучшему. Вы мне должны
простить многое. Я должен
сказать вам…
— Нисколько. Мне так это весело будет, — действительно весело блестя глазами,
сказал Левин. — Ну,
прости ее, Долли! Она не будет, —
сказал он про маленькую преступницу, которая не шла к Фанни, и нерешительно стояла против матери, исподлобья ожидая и ища ее взгляда.
— Нет, не обидятся. Уж я за это тебе отвечаю, —
сказала Кити, со смехом глядя на его лицо. Она взяла его за руку. — Ну,
прощай… Поезжай, пожалуйста.
— Ну, так вот прочтите. Я
скажу то, чего бы желала. Очень бы желала! — Она написала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть и
простить, чтò было».
— А кто бросит камень? —
сказал Алексей Александрович, очевидно довольный своей ролью. — Я всё
простил и потому не могу лишать ее того, что есть потребность любви для нее — любви к сыну…
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам
скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я
простила, и вы должны
простить!
—
Простите меня, если вам неприятно то, что я
сказал, — заговорил он покорно.
— Алексей Александрович, я не узнаю тебя, — помолчав,
сказал Облонский. — Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) всё
простил и, движимый именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам
сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь…
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов
сказать, как я виноват! Но, Долли,
прости!
— Благородный молодой человек! —
сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться.
Прощайте.
«Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не
сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно… если можете…
Прощайте…»
— Грушницкий! —
сказал я, — еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе
прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни — мы были когда-то друзьями…
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «
Прощай, Настя», —
сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
— В самом деле? —
сказал он, ударив себя по лбу. —
Прощай… пойду дожидаться ее у подъезда. — Он схватил фуражку и побежал.
— Пока
прощайте! Поручил вам <
сказать> наш общий приятель, что главное дело — спокойствие и присутствие духа.
— О! это была бы райская жизнь! —
сказал Чичиков, вздохнувши. —
Прощайте, сударыня! — продолжал он, подходя к ручке Маниловой. —
Прощайте, почтеннейший друг! Не позабудьте просьбы!
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не
простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись,
скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
—
Скажите этому Чичикову, чтобы он убирался отсюда как можно поскорей, и чем дальше, тем лучше. Его-то уже я бы никогда не
простил.
— Вас может только наградить один Бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам не
скажу ни одного слова, потому что, — вы сами можете чувствовать, — всякое слово тут бессильно. Но позвольте мне одно
сказать насчет той просьбы.
Скажите сами: имею ли я право оставить это дело без внимания и справедливо ли, честно ли с моей стороны будет
простить мерзавцев.
— Как же, а я приказал самовар. Я, признаться
сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам.
Прощайте, батюшка, да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
— Афанасий Васильевич! дело, которое вы мне поручаете, —
сказал Хлобуев, — святое дело; но вы вспомните, кому вы его поручаете. Поручить его можно человеку почти святой жизни, который бы и сам уже <умел>
прощать другим.
— Ну, вот тебе постель готова, —
сказала хозяйка. —
Прощай, батюшка, желаю покойной ночи. Да не нужно ли еще чего? Может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки? Покойник мой без этого никак не засыпал.
—
Простите, Павел Иванович, я виноват! —
сказал тронутый Тентетников, схвативши признательно обе его руки. — Ваше доброе участие мне дорого, клянусь! Но оставим этот разговор, не будем больше никогда об этом говорить.
—
Прощайте, миленькие малютки! —
сказал Чичиков, увидевши Алкида и Фемистоклюса, которые занимались каким-то деревянным гусаром, у которого уже не было ни руки, ни носа. —
Прощайте, мои крошки. Вы извините меня, что я не привез вам гостинца, потому что, признаюсь, не знал даже, живете ли вы на свете, но теперь, как приеду, непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю?
У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас
простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу
сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в себе.
— Нет, не нужно, —
сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек, — теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, — прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет, что вы поднесете бабушке? Право, лучше было бы тоже головку.
Прощайте, господа, —
сказал он, взял шляпу, билетик и вышел.
—
Прощай, наша мать! —
сказали они почти в одно слово, — пусть же тебя хранит Бог от всякого несчастья!
Упал он, наложил руку на свою рану и
сказал, обратившись к товарищам: «
Прощайте, паны-братья, товарищи!
— Не знаю. — Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла телега, — зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых угольщиков и, подумав, прибавила: — Все это мне неизвестно. Я не знаю ни дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не
скажу. Поэтому, на всякий случай, —
прощай; ты часто меня возил.