Неточные совпадения
Да и увлекаться этак мне,
следователю, совсем даже неприлично: у меня вон Миколка на руках, и уже с фактами, — там как
хотите, а факты!
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил
следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже
хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но
хотел убить!»
Перейдя к рассказу о Хохлаковой, даже вновь развеселился и даже
хотел было рассказать об этой барыньке особый недавний анекдотик, не подходящий к делу, но
следователь остановил его и вежливо предложил перейти «к более существенному».
— Ночью пир горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я
хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана;
следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.
Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, — он был сын запольского соборного протопопа, — и двумя
следователями. Говорили уже о земстве, которое не сегодня-завтра должно было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и не
хотели знать старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя.
— Позвольте, господин
следователь, я этого совсем не желал сказать и не мог… Я
хотел только объяснить, как происходят подобные вещи в больших промышленных предприятиях.
— А потом, вскоре, дочка с судебным
следователем сбежала — тоже любимочка была. И тут дым коромыслом у них пошел;
хотела было Марья Петровна и к губернатору-то на суд ехать и прошение подавать, да ночью ей, слышь, видение было: Савва Силыч, сказывают, явился, простить приказал. Ну, простила, теперь друг к дружке в гости ездят.
— Так вы скажите, по крайней мере, как нам быть. Муж от всего отпереться
хочет: знать не знаю, ведать не ведаю… Только как бы за это нам хуже не было? Аггей Семеныч следователя-то, поди, уж задарил.
Начальник губернии делает распоряжение о производстве следствия и сам присутствует на нем: ведь это прямо, значит, направлять
следователя, чтоб он действовал, как я
хочу, а тот, конечно, как подчиненный, и действует так…
— Я — не жалею… Я — оправдаться
хочу. Всяк себя оправдывает, потому — жить надо!.. Вон
следователь — живёт, как конфетка в коробочке… Он никого не удушит. Он может праведно жить — чистота вокруг…
Бенни тоже был, разумеется, призван в следственную комиссию, и на вопросы, сделанные ему насчет указанного Ничипоренком проезда г-на Кельсиева через Петербург с паспортом Яни, крепко-накрепко заперся,
хотя следователи и убеждали Бенни не запираться, выставляя ему на вид, что это уже бесполезно, потому что Ничипоренко все расписал, но Артуру Бенни казалось, будто его выпытывают, что у членов комиссии есть только подозрение, что г-н Кельсиев проезжал через Петербург, но достоверных сведений об этом нет, а потому Бенни и не видал побудительных причин открывать это «событие».
— Вы
хотите сказать, господин
следователь, нет ли у меня каких-нибудь подозрений на кого? — помогала Александра Васильевна затруднявшемуся Цыбуле.
Судебный
следователь. Я понимаю, что вы
хотите быть великодушны, но закон требует истины. Почему вам посланы были деньги?
Теперь же, судебным
следователем, Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения, самые важные, самодовольные люди — все у него в руках и что ему стоит только написать известные слова на бумаге с заголовком, и этого важного, самодовольного человека приведут к нему в качестве обвиняемого или свидетеля, и он будет, если он не
захочет посадить его, стоять перед ним и отвечать на его вопросы.
Обвиняя Урбенина в убийстве Кузьмы, Полуградов указывал на те воровские приемы, здраво обдуманные и взвешенные, которыми сопровождалось убийство «спящего человека, имевшего неосторожность показать накануне против него. А что Кузьма
хотел рассказать
следователю именно против него, в этом вы, я полагаю, не сомневаетесь».
— Я уже был у начальства! Ходил в суд,
хотел прошение подать, они и прошения не взяли. Был я и у станового, и у
следователя был, и всякий говорит: «Не мое дело!» Чье ж дело? А в больнице тут старшей тебя нет. Что
хочешь, ваше благородие, то и делаешь.
Человек без вести пропал в доме! Горданов решительно не знал, что ему думать, и считал себя выданным всеми… Он потребовал к себе
следователя, но тот не являлся,
хотел позвать к себе врача, так как врач не может отказаться посетить больного, а Горданов был в самом деле нездоров. Но он вспомнил о своем нездоровье только развязав свою руку и ужаснулся: вокруг маленького укола, на ладони, зияла темненькая каемочка, точно бережок из аспидированного серебра.
А вероятнее всего то, что
следователи не
хотели поднимать затухшего, как казалось тогда, польского дела и тревожить покой ясновельможных панов, вроде «пане коханку».
Узнал он от хозяев, что предводителя держат чуть не в секретной, что
следователь у них — лютый, не позволял Звереву в первую неделю даже с больной женой повидаться; а она очень плоха. Поговаривали в городе, будто даже на себя руки
хотела наложить… И к нему никого не пускали.
Дошло до него и письмо Кузьмичева Великим постом, где тот обращался к нему, как к влиятельному пайщику их товарищества, рассказывал про изменившееся к нему отношение хозяина парохода, просил замолвить за него словечко, жаловался на необходимость являться к судебному
следователю, намекал на то, — но очень сдержанно, — что Теркин, быть может,
захочет дать свое свидетельское показание, а оно было бы ему «очень на руку».
— Как же ты не
хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея — это первым делом; а вторым — я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно… Мне сам
следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
— Василий Иваныч, — встретила она его окликом, где он заслышал совсем ему незнакомые звуки, — вы меня вчера запереть
хотели… как чумную собачонку… Что ж! Вы можете и теперь это сделать. Я в ваших руках. Извольте, коли угодно, посылать за урядником, а то так ехать с доносом к судебному
следователю… Чего же со мной деликатничать? Произвела покушение на жизнь такого драгоценного существа, как предмет вашего преклонения…
— Да-с… Лакей
хотел на кушетку… Этого нельзя.
Следователь забранится. Наверняка и прокурор будет. Поди, как бы генерал не приехали.
— Ведь этакая подлость, — ворчал
следователь. — Не то что цивилизации и гуманности, даже климата порядочного нет. Страна, нечего сказать! Европа тоже, подумаешь… Дождь-то, дождь! Словно нанялся, подлец! Да вези ты, анафема, поскорей, если не
хочешь, чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю, все зубы выбил! — крикнул он работнику, сидевшему на козлах.
— Домой? Бог с ним, не поеду, Федор Ильич. Сами знаете, служить мне нельзя, так что же я там буду делать? Нарочито я уехал, чтоб людям в глаза не глядеть. Сами знаете, совестно не служить. Да и дело тут мне есть, Федор Ильич.
Хочу завтра после разговенья с отцом
следователем обстоятельно поговорить.
В этом она не сомневалась. Эта мысль пришла ей в голову, когда она
хотела начать свои показания
следователю, она-то и остановила ее и княжна попросила отсрочку. Она должна видеться с ним прежде, нежели рассказать все. Он даст ей совет, он, быть может, ее выручит.
—
Следователи того же мнения… Но я не
хочу этого… Поверь, что на дыбе они сами покажут на себя то, чего не думали делать.
— Будь вы бельгийский подданный или
хотя бы иностранец, но человек известный в Бельгии, — отвечал судебный
следователь, — я согласился бы на ваше освобождение до суда…
Утром она имела первое свидание с Дмитрием Павловичем Сиротининым, любезно разрешенное ей, в качестве невесты обвиняемого, судебным
следователем, которому она,
хотя и не официально, не в форме показания, успела высказать все, что у нее было на душе по поводу дела Сиротинина.
Мысль о возможности ареста,
хотя он и гнал ее от себя, гвоздем сидела в его голове. Он поэтому-то принимал меры и оставил в доме только пять тысяч на расходы. С приближением дня явки к
следователю возбужденное состояние Гиршфельда дошло до maximum'a. Ему стыдно было сознаться даже себе: он трусил. Еврейская кровь сказывалась.
«Странно… — думал, раздеваясь и ложась спать, граф Сигизмунд Владиславович. — Что бы это все значило? Неужели он заявил на него
следователю и
хочет предать суду за растрату?.. Не может быть… Впрочем, о чем думать? Все это узнаем завтра вечером…»
Дмитрий Павлович действительно полагал, что вызов к
следователю имеет эту цель, так как, известно читателю, не придавал никакого значения хлопотам своей матери и невесты,
хотя и не говорил им этого.
— И не мудрено, — вдруг почти громким, кричащим голосом сказал Корнилий Потапович, — ведь так вы, пожалуй, господин судебный
следователь,
захотите, чтобы он сознался и в растрате семидесяти восьми тысяч рублей, обнаруженной мною два дня тому назад и произведенной уже тогда, когда господин Сиротинин сидел в тюрьме, и сидел совершенно невинно… Не обвинить ли его, кстати, и в этой растрате? Как ты думаешь об этом, Иван?
Следователь говорил и — то пожимал плечами, то хватал себя за голову. Он то садился в экипаж, то шел пешком. Новая мысль, сообщенная ему доктором, казалось, ошеломила его, отравила; он растерялся, ослабел душой и телом, и когда вернулись в город, простился с доктором, отказавшись от обеда,
хотя еще накануне дал слово доктору пообедать с ним вместе.
Князь Владимир и Агнесса Михайловна, на самом деле и после примирения с Николаем Леопольдовичем, несмотря на то, что получали как от него, так и от Стефании Павловны
хотя и небольшие, но довольно частые подачки, несколько раз снова перебегали на сторону барона Розена и по его наущению являлись к
следователю и давали показания против Гиршфельда.
Николай Леопольдович не был еще не только привлечен в качестве обвиняемого, но даже ни разу не вызван судебным
следователем,
хотя какими-то судьбами находил возможным следить за малейшими подробностями следствия и знал двойную игру Агнессы Михайловны, но не подавал ей об этом вида.
Начальниками же своими крестьянин признает, кроме сотского, старосты, старшины и писаря, и урядника и станового, и исправника, и страхового агента, и землемера, и посредника по размежеванию, и ветеринара, и его фельдшера, и доктора, и священника, и судью, и
следователя, и всякого чиновника, и даже помещика, всякого господина, потому что по опыту знает, что всякий такой господин может сделать с ним всё, что
хочет.
Но и то бы еще ничего, як бы дело шло по-старому и следствие бы мог производить я сам по «Чину явления», но теперь это правили уже особливые
следователи, и той, которому это дело досталось, не
хотел меня слушать, чтобы арестовать зараз всех подозрительных людей.
Хотя Константин Ионыч на все делаемые ему вопросы только и отвечал
следователям, что «ничего я этого, милые, никогда не знала и не ведала», но было ясно, как солнце, что в целом мире, может быть, лишь один Пизонский и знал, куда делась пропавшая деевская невестка.
Хотя Константин Ионыч на все чинимые ему вопросы и отвечал
следователям: «ничего я этого, милые, никогда не знала и не ведала», но было ясно, как солнце, что в целом мире, может быть, только один Пизонский и знал, куда девалась пропавшая деевская невестка.