Неточные совпадения
Одна была дочь
матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства
слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое.
— Капитан! — сказал, подыскивая
слова,
матрос. — Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления мои нужно обдумать. Улей и сад!
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое чувствовали
матросы в отрывистых
словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил...
Капитан молчал.
Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять
слова, и поэтому, замолчав, сам стал сильно грести.
Мы через рейд отправились в город, гоняясь по дороге с какой-то английской яхтой, которая ложилась то на правый, то на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши
матросы молодцы: в белых рубашках, с синими каймами по воротникам, в белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при
слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые руки, все шесть голов падали на весла, и, как львы, дерущие когтями землю, раздирали веслами упругую влагу.
Почему нет? ведь наши
матросы называют же англичан асеи, от
слова «I say», то есть «Эй, послушай!», которое беспрестанно слышится в английском разговоре.
Все четыреста человек экипажа столпились на палубе, раздались командные
слова, многие
матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
Вот и
слова у нее странные, чужие: Саратов,
матрос.
— Это хозяйка моя, ваше благородие! — замечает вам
матрос с таким выражением, как будто извиняется за нее перед вами, как будто говорит: «уж вы ее извините. Известно, бабье дело — глупые
слова говорит».
Палубные пассажиры,
матросы, все люди говорили о душе так же много и часто, как о земле, — работе, о хлебе и женщинах. Душа — десятое
слово в речах простых людей,
слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что
слово это так прижилось на скользких языках людей, а когда мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по сердцу.
Среди немногих посетителей я увидел взволнованного
матроса, который, размахивая забытым в возбуждении стаканом вина и не раз собираясь его выпить, но опять забывая, крепил свою речь резкой жестикуляцией, обращаясь к компании моряков, занимавших угловой стол. Пока я задерживался у стойки, стукнуло мне в слух
слово «Гез», отчего я, также забыв свой стакан, немедленно повернулся и вслушался.
Матрос Китаев. Впрочем, это было только его деревенское прозвище, данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему было лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и русские
слова.
Она казалась Фоме самой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всеми командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми людьми говорила одинаково: с извозчиком, лакеем и
матросом тем же тоном и такими же
словами, как и с подругами своими и с ним, Фомой.
— Хорошие
слова, книжные, — говорил Еремей внушительно и окончательно и ободряюще похлопывал Андрея Иваныча по спине, — не робей,
матрос, тут тебе не карапь!
— Вам нужно что-нибудь, Лемарен? — сказала Арколь, стараясь улыбнуться. — Сегодня мы очень заняты. Нам надо пересчитать белье, сдать его, а потом ехать за провизией для
матросов. — Затем она обратилась к брату, и это было одно
слово: — Джон!
Все эти люди —
матросы разных наций, рыбаки, кочегары, веселые юнги, портовые воры, машинисты, рабочие, лодочники, грузчики, водолазы, контрабандисты, — все они были молоды, здоровы и пропитаны крепким запахом моря и рыбы, знали тяжесть труда, любили прелесть и ужас ежедневного риска, ценили выше всего силу, молодечество, задор и хлесткость крепкого
слова, а на суше предавались с диким наслаждением разгулу, пьянству и дракам.
«Плохие игрушки!» — сказал бы он сам себе, если бы имел время размыслить над этим. В его голове толпились еще некоторое время леса мачт, фантастические узоры, отдельные, мертвые, как он сам,
слова, но скоро все кончилось. Пэд сочно хрипел, и это были последние пары.
Матросы, подбежав к капитану, с содроганием увидели негра: лицо Пэда было черно, как чугун, даже шея приняла синевато-черный цвет крови, выступившей под кожей.
— Здравия желаем, вашескобродие! — громко и радостно отвечали
матросы, глядя на своего «голубя» теми веселыми взглядами, которые лучше
слов говорили о расположении
матросов к капитану.
Этот покойно-уверенный тон, звучащий надеждой, действует на
матросов гораздо успокоительнее, чем
слова Бастрюкова о башковатости мичмана Лопатина и чем рассказанный факт спасения
матроса с «Кобчика». И вера Бастрюкова в спасение, как бы вытекающая из его любви к людям, невольно передается и другим; многие, только что думавшие, как и первогодок-матросик, что Артемьев уже потонул, теперь стали повторять
слова Бастрюкова.
— То-то учивали и людей истязали, братец ты мой. Разве это по-божески? Разве от этого самого наш брат
матрос не терпел и не приходил в отчаянность?.. А, по-моему, ежели с
матросом по-хорошему, так ты из него хоть веревки вей… И был, братцы мои, на фрегате «Святый Егорий» такой случай, как одного самого отчаянного, можно сказать,
матроса сделали человеком от доброго
слова… При мне дело было…
И, проговорив эти
слова, гардемарин быстро скрылся в темноте. Зычный голос вахтенного боцмана, прокричавшего в жилой палубе «Первая вахта на вахту!», уже разбудил спавших
матросов.
Одним
словом, «не жизнь, а малина», как говорили
матросы.
— Шнапс тре бон… очень скусна напитка! — продолжает
матрос, уверенный, что коверкание своих
слов в значительной мере облегчает понимание.
И как же был он внутренне удовлетворен и счастлив, когда первый раз по возобновлении этих бесед аудиторию его составляла большая толпа
матросов, видимо обрадованная появлению лектора и жадно внимавшая каждому его
слову.
В царствование императора Александра II телесные наказания были отменены, и теперь им подвергаются только штрафованные по суду
матросы.] или вдарить, он дурного
слова никому не сказал… все больше добром…
Пьяный, вероятно, обиделся и, ни
слова не говоря, съездил по уху полисмена, повергнув почтенного блюстителя порядка в изумление, которым
матрос не преминул воспользоваться: он вырвался из крепкой руки полисмена и в минуту уже был на баркасе.
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский
матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского
матроса петь не так громко, но русский
матрос не хотел понимать ни
слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский
матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Предположения на баке о том, что эти «подлецы арапы», надо полагать, и змею, и ящерицу, и крысу,
словом, всякую нечисть жрут, потому что их голый остров «хлебушки не родит», нисколько не помешали в тот же вечер усадить вместе с собой ужинать тех из «подлецов», которые были в большем рванье и не имели корзин с фруктами, а были гребцами на шлюпках или просто забрались на корвет поглазеть. И надо было видеть, как радушно угощали
матросы этих гостей.
— Любопытно, барин, посмотреть, как матросики стараются? Небось, скоро справим «конверт» [
Матросы всегда коверкают это
слово и вместо корвет говорят «конверт».]. Мы ведь в дальнюю [Дальняя — кругосветное и вообще далекое плавание.]… Я, барин, во второй раз иду…
Раз Первушин после обеда на берегу шепнул старшему офицеру, как будто в порыве откровенности, что Ашанин позволял себе неуважительно отозваться о нем; другой раз — будто Ашанин заснул на вахте; в третий раз говорил, что Ашанин ищет дешевой популярности между
матросами и слишком фамильярничает с ними во вред дисциплине, —
словом, изо всех сил своей мелкой злобной душонки старался очернить Володю в глазах старшего офицера.
И — странное дело — эти немудрые, казалось,
слова и вся эта необыкновенно симпатичная фигура
матроса как-то успокоительно подействовали на Володю, и он не чувствовал себя одиноким.
— Дайте мне
слово, что вы будете смотреть друг за другом, и что никто из вас не вернется на корвет в свинском бесчувственном виде. Это недостойно порядочного
матроса. Обещаете своему командиру?
Володя почувствовал глубочайшую истину в этих
словах доброго и необыкновенного симпатичного
матроса и понял, как фальшивы и ложны его собственные понятия о стыде страха перед опасностью.
Володя совсем смутился и незаметно отошел, дав себе
слово больше не «егозить», как выразился
матрос про него.
Все обнажили головы, и капитан прочел приказ, который
матросы слушали с благоговейным вниманием, жадно вникая в каждое
слово. После этого был отслужен благодарственный молебен, и затем капитан приказал объявить отдых на целый день и разрешил выпить перед обедом по две чарки за здоровье государя, отменившего телесные наказания. Все офицеры были приглашены на завтрак к капитану.
Один только старший офицер, хлопотун и суета, умеющий из всякого пустяка создать дело, по обыкновению, носится по корвету, появляясь то тут, то там, то внизу, то на палубе, отдавая приказания боцманам, останавливаясь около работающих
матросов и разглядывая то блочок, то сплетенную веревку, то плотничью работу, и спускается в кают-компанию, чтобы выкурить папироску, бросить одно-другое
слово и снова выбежать наверх и суетиться, радея о любимом своем «Коршуне».
Ревунов. Ага… Так… Да… Морская служба всегда была трудная. Есть над чем задуматься и голову поломать. Всякое незначительное
слово имеет, так сказать, свой особый смысл! Например: марсовые по вантам на фок и грот! Что это значит?
Матрос небось понимает! Хе-хе… Тонкость, что твоя математика!
Может ли быть полное счастье, когда оно связано с утайкой и вот с такими случайностями? Наверно, здесь, на этом самом пароходе, если бы прислуга,
матросы, эта «хозяйка» и ее кавалеры знали, что Серафима не жена его да еще убежала с ним, они бы стали называть ее одним из цинических
слов, вылетевших сейчас из тонкого, слегка скошенного рта татарки.
Тревога на судах: слышны свистки начальников, командные
слова, крики
матросов; снимаются с якоря, поднимают паруса; эскадре, стоящей близ острова Рету-сари [Котлин — остров, на котором построен Кронштадт.], дают сигнал, что находятся в опасности.