Неточные совпадения
— Знаешь,
Соня, — сказал он вдруг с каким-то вдохновением, — знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, — продолжал он, упирая в каждое
слово и загадочно, но искренно смотря на нее, — то я бы теперь… счастлив был! Знай ты это!
— Вы нам все вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь
слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на
Соню.
Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон и
слова эти — все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
Только это ничего,
Соня: посижу, да и выпустят… потому нет у них ни одного настоящего доказательства, и не будет,
слово даю.
Она слышала от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицейсвою дочь?»
Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей,
Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним
словом, была обидой смертельною, и
Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе» и т. д. и т. д.
Он вышел.
Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти
слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
— Зачем? Зачем вы это! — проговорила
Соня, странно и мятежно взволнованная его
словами.
Та пришла к ней еще с утра, вспомнив вчерашние
слова Свидригайлова, что
Соня «об этом знает».
Со времени слишком грозных для него и слишком ясно высказанных
слов Свидригайлова, в квартире у
Сони, в минуту смерти Катерины Ивановны, как бы нарушилось обыкновенное течение его мыслей.
Я, однако, зашел лишь на минуту; я хотел бы сказать
Соне что-нибудь хорошее и ищу такого
слова, хотя сердце полно
слов, которых не умею высказать; право, все таких каких-то странных
слов.
— За сущие пустяки, за луну там, что ли, избранила
Соню и Зину, ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела в своей комнате; ни с кем ни одного
слова не сказала.
(
Соня выходит из леса и стоит несколько секунд за копной. В руках у нее цветы, она хочет осыпать ими мать и Варвару Михайловну. Слышит
слова матери, делает движение к ней и, повернувшись, неслышно уходит.)
Соня отвергала всех, с кем знакомил ее Тамара, за что он и бил ее смертным боем. Все это доходило до Тамбова, а может быть, и до Григория Ивановича. Он и
слова не говорил и только заставил Надю поклясться, что она никогда не пойдет на сцену.
Слова эти были произнесены тетей
Соней — сестрой графини Листомировой, девушкой лет тридцати пяти, сильной брюнеткой, с пробивающимися усиками, но прекрасными восточными глазами, необыкновенной доброты и мягкости; она постоянно носила черное платье, думая этим хоть сколько-нибудь скрыть полноту, начинавшую ей надоедать. Тетя
Соня жила у сестры и посвятила жизнь ее детям, которых любила всем запасом чувств, не имевших случая израсходоваться и накопившихся с избытком в ее сердце.
От отца Верочка перебежала к тете
Соне, и тут уже пошли поцелуи без разбору, и в глаза, в щеки, в подбородок, в нос —
словом, всюду, где только губы девочки могли встретиться с лицом тети.
«Tu crois? Tu penses? Quelle idue!..» Этими
словами, произносимыми не то вопросительно, не то с пренебрежением, оканчивались обыкновенно все объяснения с женою и тетей
Соней. После этого он отходил к окну, глядел в туманную даль и выпускал из груди несколько вздохов, — из чего жена и тетя
Соня, с огорченным чувством, заключали всегда, что граф не был согласен с их мнением.
Весь этот вечер он мало говорил со мною, но в каждом
слове его к Кате, к
Соне, в каждом движении и взгляде его я видела любовь и не сомневалась в ней. Мне только досадно и жалко за него было, зачем он находит нужным еще таиться и притворяться холодным, когда все уже так ясно и когда так легко и просто можно бы было быть так невозможно счастливым. Но меня, как преступление, мучило то, что я спрыгнула к нему в сарай. Мне все казалось, что он перестанет уважать меня за это и сердит на меня.
Кроме того, что я, как и все в доме, начиная от Кати и
Сони, его крестницы, до последнего кучера, любили его по привычке, он для меня имел особое значение по одному
слову, сказанному при мне мамашей.
Никому никогда не отказывавшая в своем религиозном усердии,
Соня, худая, сутуловатая, босая, в одной рубашке, голыми коленями становилась на холодном полу спальной и, приказав Дуне следовать ее примеру, исступленным от молитвенного экстаза голосом, ударяя рукою в грудь, шептала вдохновенно
слова всех молитв, которые только знала.
Когда же они были прочтены все до одной,
Соня начинала молиться от себя, своими
словами: «Боже Милостивый! Царица Небесная! Владычица! Батюшка Отче Никола! Сотворите чудо, исцелите отроковицу Наталию!» — трепещущим голосом твердила она. Две небольшие девочки молились здесь в тишине угрюмого дортуара, а там, в маленькой лазаретной комнате, у белоснежной больничной койки несколько человек взрослых оспаривали у смерти юную, готовую вырваться из хрупкого тельца жизнь…
Между тем в зале за темною занавесью шло обычное торжество. Соединенный хор больших, средних и маленьких под управлением Фимочки, такого же злого и нервного, как и в былые годы, а теперь еще более взвинченного благодаря побегу своей помощницы по церковному пению регента
Сони Кузьменко, которую он никак не мог кем-либо заменить, пел и «Серую Утицу», и «Был у Христа-Младенца сад», и «Весну-красну», и «Елку-Зеленую»,
словом, все песни приютского репертуара.
Соня. Главное, что вы сами копаете торф, сажаете лес… как-то странно. Одним
словом, вы народник…
Соня. Если скажешь еще хоть одно
слово, то кому-нибудь из нас двоих придется уехать домой. Я или ты…
Соня. Федя, дай
слово, что исполнишь!
Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит все, кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится;
Соня злится на отца и не говорит со мною; вы ненавидите мужа и открыто презираете свою мать; я нудная, тоже раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать. Одним
словом, война всех против всех. Спрашивается, какой смысл в этой войне, к чему она?
Вспомнились
слова Наташи Ростовой о самоотверженной
Соне: «Имущим дается, а у неимущих отнимается.
Но
Соня? И данное
слово? И от этого-то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
Наташа до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее прически, ее невпопад сказанные
слова, ее ревность — она ревновала к
Соне, к гувернантке, ко всякой красивой и некрасивой женщине — были обычным предметом шуток всех ее близких.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих
словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтò первое представится для насмешки: над чтением
Сони, над тем, чтò скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
— Я ни в чем не беру назад своего
слова, — сказал он. — И потом,
Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
Графиня, давно замечавшая то, чтó происходило между
Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его
слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу, почувствовала, что
Соня права и именно от этого, вспыхнула и видимо с трудом удержалась от жесткого
слова.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство,
Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние
слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного везде, где только появится.
— Да. Постой… я… видела его, — невольно сказала
Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под
словом его: его — Николая или его — Андрея.
— Нет,
Соня, ты помнишь ли его так, чтобы хорошо помнить, чтобы всё помнить, — с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим
словам самое серьезное значение. — И я помню Николиньку, я помню, — сказала она. — А Бориса не помню. Совсем не помню…
Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие
слова графини и не понимала чего от нее требуют.
Соня слышала эти
слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала...
—
Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой! как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… — заговорила Наташа, и не отвечая ни
слова на утешения
Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
—
Соня, — сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. —
Соня, ты не напишешь Николиньке? — сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз,
Соня прочла всё, чтò разумела графиня под этими
словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать,
Соня, были так ей близки, привычны, так будничны, что все их
слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала
слова Дуняши, о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
И в первый раз
Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало выростать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства,
Соня, невольно выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных
словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти
слова Евангелия надо понимать иначе, — глядя на
Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей.
— Честное, благородное
слово, — крестясь, говорила Наташа, — никому не скажу, — и тотчас же побежала к
Соне.