Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то
дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До
смерти не избыть!
Г-жа Простакова. Да… да что… не твое
дитя, бестия! По тебе робенка хоть убей до
смерти.
Она нашла этого друга, и она благодарит Бога теперь за
смерть своего
ребенка.
«Родить ничего, но носить — вот что мучительно», подумала она, представив себе свою последнюю беременность и
смерть этого последнего
ребенка.
И сверх всего —
смерть этих же
детей».
Когда я был еще
ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне
смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе…
— Что тебе в
смерти барского
дитяти?
— Ну, что там — солидная! Жульничество.
Смерть никаких обязанностей не налагает — живи, как хочешь! А жизнь — дама строгая: не угодно ли вам, сукины
дети, подумать, как вы живете? Вот в чем дело.
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при
смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Однажды вдруг к ней явилось неожиданно нашествие всего семейства братца, с
детьми, даже с Тарантьевым, под предлогом сострадания. Полились пошлые утешения, советы «не губить себя, поберечь для
детей» — все, что говорено было ей лет пятнадцать назад, по случаю
смерти первого мужа, и что произвело тогда желанное действие, а теперь производило в ней почему-то тоску и отвращение.
— Чем бы
дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. —
Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Сто лет по
смерти его еще могут запомнить
дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие живой лик его.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за
смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к
ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Здесь нужны люди, которые бы шли на подвиг; или надо обмануть пришельцев, сказать, что клад зарыт в земле, как сделал земледелец перед
смертью с своими
детьми, чтобы они изрыли ее всю.
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он,
ребенок — его
ребенок, который был в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг всё то, что за минуту так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей
смертью, — всё это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась, закуталась платком и поспешно пошла домой.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и
дети их в скуфеечках перед скорой голодной
смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
— Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, — сказал он. — Да вот еще что, — прибавил он, — до сих пор я еще не отдал в Кузминском землю крестьянам, так что в случае моей
смерти твои
дети наследуют.
Федор Павлович узнал о
смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький
ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
За три недели до
смерти, почувствовав близкий финал, он кликнул к себе наконец наверх сыновей своих, с их женами и
детьми, и повелел им уже более не отходить от себя.
Спустя немного времени один за другим начали умирать
дети. Позвали шамана. В конце второго дня камлания он указал место, где надо поставить фигурное дерево, но и это не помогло.
Смерть уносила одного человека за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее средство — уступить ему фанзу. Та к и сделали. Забрав все имущество, они перекочевали на реку Уленгоу.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не было притворством;
смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с
детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как
смерть, с холодным лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
Судьбе и этого было мало. Зачем в самом деле так долго зажилась старушка мать? Видела конец ссылки, видела своих
детей во всей красоте юности, во всем блеске таланта, чего было жить еще! Кто дорожит счастием, тот должен искать ранней
смерти. Хронического счастья так же нет, как нетающего льда.
Другой, из видов предупредительной осторожности, требовал новых обеспечений, чтоб в случае моей
смерти воспитание и содержание моих
детей не пало на бедную коммуну.
Заставить, чтоб мать желала
смерти своего
ребенка, а иногда и больше — сделать из нее его палача, а потом ее казнить нашим палачом или покрыть ее позором, если сердце женщины возьмет верх, — какое умное и нравственное устройство!
Маленьких
детей поместить с умирающими стариками и старухами, и заставить их дышать воздухом
смерти, и поручить ищущим покоя старикам — уход за
детьми даром…
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после
смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования,
детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли, так что, сколько бы ни было у «девки»
детей, ее продолжали считать «девкою» до
смерти, а
дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Были у нас и
дети, да так и перемерли ангельские душеньки, и всё не настоящей
смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.
Результат этих проказ сказался, прежде всего, в бесконечной ненависти, которую
дети питали к отцу, а по
смерти его, опутанные устроенною им кутерьмою, перенесли друг на друга. Оба назывались Захарами Захарычами; оба одновременно вышли в отставку в одном и том же поручичьем чине и носили один и тот же мундир; оба не могли определить границ своих владений, и перед обоими, в виде неразрешимой и соблазнительной загадки, стоял вопрос о двадцать третьем дворе.
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но относился к ним скорее как отец к
детям, заботился о них, боялся, чтобы они не заболели, и мысль об их
смерти переживал очень мучительно.
Дед так и прожил «колобком» до самой
смерти, а сын, Михей Зотыч, уже был приписан к заводским людям, наравне с другими
детьми.
Устенька в отчаянии уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае
смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои
дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет
смерть и кровь;
Когда
детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Может ли
дитя смерти спастись и спасти мир собственными силами?
Про силу лебедя рассказывают чудеса: говорят, что он ударом крыла убивает до
смерти собаку, если она приблизится к нему, легко раненному, или бросится на его
детей.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным
ребенком по
смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, — я часто думала о
смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный
ребенок!
Ив. Ив. радуется успехам по службе некоторых из его лицейских друзей и желает им всего радостного. Его поразило сильно известие о
смерти Семена Семеновича. Вы же слова не говорите о вдове его и
детях. Участь их беспокоит Ив. Ив., и вы, верно, напишете что-нибудь об них.
В несчастных наших чиновниках и здесь есть страсть, только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню; но большею частью эта дворня по
смерти кол[лежского] асессора получает свободу, потому что
дети не имеют права владеть, родившись прежде этого важного чина.
…В мире все радостное смешано с горестию. В одно время с известием о
детях я узнал о
смерти моего доброго лицейского друга Вольховского. Он умер после 9-дневной нервической горячки. Грустно, почтенный Иван Дмитриевич. Вы знаете меня и поверите с участием моему скорбному чувству…
Верно, мысли паши встретились при известии о
смерти доброго нашего Суворочки. Горько мне было убедиться, что его нет с нами, горько подумать о жене и
детях. Непостижимо, зачем один сменен, а другой не видит смены? — Кажется, меня прежде его следовало бы отпустить в дальнюю, бессрочную командировку.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и остаются на детском уровне до самой
смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы, с десяти лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной
ребенком в монастырь.
Среди русских интеллигентов, как уже многими замечено, есть порядочное количество диковинных людей, истинных
детей русской страны и культуры, которые сумеют героически, не дрогнув ни одним мускулом, глядеть прямо в лицо
смерти, которые способны ради идеи терпеливо переносить невообразимые лишения и страдания, равные пытке, но зато эти люди теряются от высокомерности швейцара, съеживаются от окрика прачки, а в полицейский участок входят с томительной и робкой тоской.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова
ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме
смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых
детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед
смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
— Не горевать тебе, а радоваться надо бы. Когда будут матери, которые и на
смерть пошлют своих
детей с радостью?..
— Почему ж перед
смертью? — проговорила дама, возвратившись с
дитятей на руках и садясь в некотором отдалении. Все мускулы лица ее при этих словах как-то подернуло.
Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, — чем бы
дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, — а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость — и вместе с нею тот постоянно возрастающий, все разъедающий и подтачивающий страх
смерти… и бух в бездну!
Но есть в мире удивительное явление: мать с ее
ребенком еще задолго до родов соединены пуповиной. При родах эту пуповину перерезают и куда-то выбрасывают. Но духовная пуповина всегда остается живой между матерью и сыном, соединяя их мыслями и чувствами до
смерти и даже после нее.
Но больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись в их памяти его рассказы о военных походах, сражениях и стоянках на бивуаках, о победах и отступлениях, о
смерти, ранах и лютых морозах, — неторопливые, эпически спокойные, простосердечные рассказы, рассказываемые между вечерним чаем и тем скучным часом, когда
детей позовут спать.