Неточные совпадения
Снимая пальто, Самгин отметил, что
кровать стоит так же в углу, у двери, как стояла там, на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За
кроватью, в ногах ее, карточный стол
с кривыми ножками, на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция
с Христа Габриеля Макса.
Молодой чиновник, поэт, о котором я упоминал вначале,
снимал комнату со множеством образов, парадною
кроватью с пологом и даже
с ковром на стене, на котором изображен всадник, стреляющий в тигра.
— Ох, смерть моя!.. — стонал Самойло Евтихыч, лежа на своей
кровати; сапог разрезали, чтобы
снять с ноги.
Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошел в чуланчик, взял
с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал ее; наконец,
снял со стены висевший над
кроватью револьвер и остановился, смотря то на окно комнаты, то на дуло пистолета.
Я ее сейчас из силка вынул, воткнул ее мордою и передними лапами в голенище, в сапог, чтобы она не царапалась, а задние лапки вместе
с хвостом забрал в левую руку, в рукавицу, а в правую кнут со стены
снял, да и пошел ее на своей
кровати учить.
Но он чувствовал почти каждую минуту, что онабыла тут подле него; что это она приходила и уходила,
снимала его
с кровати и опять укладывала на нее.
К тому же он увидел со смущением, что в комнате не было другой
кровати, — значит, хозяин уступил свою, а его ноги были босы, — значит, Нилов
снял с него, сонного, сапоги.
Шубу кто-то
с меня
снял, повели по праздничным половичкам и привели к белой
кровати. Навстречу мне поднялся со стула молоденький врач. Глаза его были замучены и растерянны. На миг в них мелькнуло удивление, что я так же молод, как и он сам. Вообще мы были похожи на два портрета одного и того же лица, да и одного года. Но потом он обрадовался мне до того, что даже захлебнулся.
Я
снял холст
с мольберта и поставил его в угол лицом к стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то не стоит, задумав такую прекрасную картину (а как она была хороша в моем воображении!) и не будучи в состоянии написать ее. Я бросился на
кровать и
с горя и досады старался заснуть.
Рано проснешься поутру, оденешься задолго до света и
с тревожным нетерпением Дожидаешься зари; наконец, пойдешь и к каждой поставушке подходишь
с сильным биением сердца, издали стараясь рассмотреть, не спущен ли самострел, не уронена ли плашка, не запуталось ли что-нибудь в сильях, и когда в самом деле попалась добыча, то
с какой, бывало, радостью и торжеством возвращаешься домой,
снимаешь шкурку, распяливаешь и сушишь ее у печки и потом повесишь на стену у своей
кровати, около которой в продолжение зимы набиралось и красовалось иногда десятка три разных шкурок.
Если как-нибудь, вставая
с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля, то стоит только одну рюмочку выпить перед обедом — и все как рукой
снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.
Цирельман и его жена Этля — старая не по летам женщина, изможденная горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили на краю местечка,
снимая угол у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо на земляном полу не отгороженные никакими занавесками две
кровати: у одной стены помещалась вдова
с четырехлетней девочкой, а у другой — Цирельман
с женой.
Прошло минут пять тяжелого молчания, тоскливо нарушаемого хромым ходом будильника, давно знакомым и надоевшим: раз, два, три-три: два чистых удара, третий
с хриплым перебоем. Алмазов сидел, не
снимая пальто и шапки и отворотившись в сторону… Вера стояла в двух шагах от него также молча,
с страданием на красивом, нервном лице. Наконец она заговорила первая,
с той осторожностью,
с которой говорят только женщины у
кровати близкого труднобольного человека…
Прохор вышел. Иван Захарыч
снял дорожную куртку и повесил ее в шкап. Он был франтоват и чистоплотен. Кабинет по отделке совсем не походил на другие комнаты дома: ковер, дорогие обои, огромный письменный стол, триповая мебель, хорошие гравюры в черных нарядных рамках. На одной стене висело несколько ружей и кинжалов,
с лисьей шкурой посредине. В глубине алькова стояла
кровать — бронзовая,
с голубым атласным одеялом.
Пьер
снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него
кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который
с угрюмо-усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался
с помощью слуги.
Внимательно, вытянув шею, рассмотрела его левую руку, лежавшую на груди: очень широкая в ладони,
с крупными пальцами — на груди она производила впечатление тяжести, чего-то давящего больно; и осторожным движением девушка
сняла ее и положила вдоль туловища на
кровати.