Неточные совпадения
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди,
снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную
комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу,
у входа: очевидно — это была мастерская.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно.
У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В
комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель,
снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Озябшими руками Самгин
снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая
комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета
у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Верстах в восьмидесяти от Нижнего взошли мы, то есть я и мой камердинер Матвей, обогреться к станционному смотрителю. На дворе было очень морозно и к тому же ветрено. Смотритель, худой, болезненный и жалкой наружности человек, записывал подорожную, сам себе диктуя каждую букву и все-таки ошибаясь. Я
снял шубу и ходил по
комнате в огромных меховых сапогах, Матвей грелся
у каленой печи, смотритель бормотал, деревянные часы постукивали разбитым и слабым звуком…
Не
снимая халата, Федор Васильич бродил с утра до вечера по опустелым
комнатам и весь мир обвинял в неблагодарности. В особенности негодовал он на Ермолаева, который с неутомимым бессердечием его преследовал, и обещал себе, при первой же встрече, избить ему морду до крови («права-то
у нас еще не отняли!» — утешал он себя); но Ермолаев этого не желал и от встреч уклонялся.
— Однако какие там странные вещи, в самом деле, творятся, папа, — говорила Женни,
снимая у себя в
комнате шляпку.
В
комнате светло. Перед ней Бертольди развязывает шляпку, на полу «Учение о пище»,
у двери двое незнакомых людей
снимают свои пальто, на столе потухший самовар и карточка.
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать
комнату. В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув,
сняла с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась. Села в кухне
у окна, и снова перед нею встал вопрос...
Человек медленно
снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в
комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова
у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев
комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
Назанский
снимал комнату у своего товарища, поручика Зегржта.
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то тихонько проходил в
комнату,
снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно
у него была измятая, дырявая, с оторванными полями, — все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки.
Часто, глядя на нее, когда она, улыбающаяся, румяная от зимнего холоду, счастливая сознанием своей красоты, возвращалась с визитов и,
сняв шляпу, подходила осмотреться в зеркало, или, шумя пышным бальным открытым платьем, стыдясь и вместе гордясь перед слугами, проходила в карету, или дома, когда
у нас бывали маленькие вечера, в закрытом шелковом платье и каких-то тонких кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но красивой улыбкой, — я думал, глядя на нее: что бы сказали те, которые восхищались ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам оставаясь дома, после двенадцати часов дожидаясь мужа из клуба, в каком-нибудь капоте, с нечесаными волосами, как тень ходила по слабо освещенным
комнатам.
— А страшно, так встану на колени, помолюсь — и все как рукой
снимет! Да и чего бояться? днем — светло, а ночью
у меня везде, во всех
комнатах, лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой
у меня бал! Заступники да угодники Божии — вот и весь мой бал!
— А та, которая с письмами… Раньше-то Агафон Павлыч
у ней
комнату снимал, ну, и обманул. Она вдова, живет на пенсии… Еще сама как-то приходила. Дуры эти бабы… Ну, чего лезет и людей смешит? Ошиблась и молчи… А я бы этому Фоме невероятному все глаза выцарапала. Вон каким сахаром к девушке-то подсыпался… Я ее тоже знаю: швейка. Дама-то на Васильевском острове живет, далеко к ней ходить, ну, а эта ближе…
— Она — хозяйка квартиры, я
у неё
снимаю комнаты с обедом и ужином, понял?
Скулы
у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь, стекая на грудь. Не
снимая фуражку, он остановился среди
комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной
комнате, которая называлась диванною, стояли
у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках. На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я
снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно лег.
Он попробовал раз подумать о том, что ему теперь делать, как выехать без копейки денег, как заплатить пятнадцать тысяч проигранных казенных денег, что скажет полковой командир, что скажет его мать, что скажут товарищи, — и на него нашел такой страх и такое отвращение к самому себе, что он, желая забыться чем-нибудь, встал, стал ходить по
комнате, стараясь ступать только наищели половиц, и снова начал припоминать себе все мельчайшие обстоятельства происходившей игры; он живо воображал, что уже отыгрывается и
снимает девятку, кладет короля пик на две тысячи рублей, направо ложится дама, налево туз, направо король бубен, — и всё пропало; а ежели бы направо шестерка, а налево король бубен, тогда совсем бы отыгрался, поставил бы еще всё на пе и выиграл бы тысяч пятнадцать чистых, купил бы себе тогда иноходца
у полкового командира, еще пару лошадей, фаэтон купил бы.
— Приезжаю, знаешь: выскочил смотритель, мошенницкая рожа, плутовская, — лошадей нет, говорит; а
у меня, надо тебе сказать, закон: как лошадей нет, я не
снимаю шубы и отправляюсь к смотрителю в
комнату, знаешь, не в казенную, а к смотрителю, и приказываю отворить настежь все двери и форточки: угарно будто бы.
Цирельман и его жена Этля — старая не по летам женщина, изможденная горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили на краю местечка,
снимая угол
у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую
комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай,
комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо на земляном полу не отгороженные никакими занавесками две кровати:
у одной стены помещалась вдова с четырехлетней девочкой, а
у другой — Цирельман с женой.
— Ох, Софья Ивановна, не пугайте меня, душенька,
у меня и так сердце не на месте! — воскликнула в страхе старуха. — Палашка! Палашка! поди сюда, дура, влезь поскорей на стул да
сними вон с того шестка два пучочка травы… Ну, беги теперь в кухню, спроси медный чайник
у Прасковьи и неси его в ту
комнату… Что, печка еще топится?
— Чтобы в киотку, что
у меня в
комнате, поставилась.
Снимите мерочку. Хочу, чтоб она всегда
у меня в изголовьях была, — ответила Дуня. — И оклад закажите, пожалуйста, серебряный, густо позолоченный, а каменья на икону я вам сама выдам.
Слышит Дуня — смолкли песни в сионской горнице. Слышит — по обеим сторонам кладовой раздаются неясные голоса, с одной — мужские, с другой — женские. Это Божьи люди в одевальных
комнатах снимают «белые ризы» и одеваются в обычную одежду. Еще прошло несколько времени, голоса стихли, послышался топот, с каждой минутой слышался он тише и тише. К ужину, значит, пошли. Ждет Дуня. Замирает
у ней сердце — вот он скоро придет, вот она узнает тайну, что так сильно раздражает ее любопытство.
— Вы, товарищ, повторяете чужие слова, а сами их не понимаете. Вот
у вас винтовки, пулеметы. Это дала буржуазная культура. Бросьте их, сделайте себе каменные топоры, как наши далекие предки. В
комнатах у вас, — как загажено все, как заплевано, никогда вы их не метете. А буржуазная культура говорит, что от этой грязи разводятся вши, чахотка, сыпной тиф. К нам войдете, — никогда даже не поздороваетесь, шапки не
снимете.
— Ты
сними галстук. Халат
у тебя есть?.. Да не надо. Останься так, в рубашке. Эта
комната теплая.
Мы с ним поселились на краю города.
Сняли у вдовы мелочного лавочника Окороковой две передние
комнаты ее ветхого домика. Алеша сильно осунулся, но от побоев совсем оправился. Он по-всегдашнему молчалив, не смотрит в глаза и застенчиво принимает мои заботы о нем.
На сцену она, таким образом, не попала, а переселилась из «Пале-Рояля» на Екатерининский канал,
сняв комнату со столом от хозяйки,
у которой была еще жилица — молоденькая немочка из Риги, Амалия.
— Да
у тебя новые очки, — сказала Лиза, — поздравляю тебя с покупкой, ты был без них как без глаз. Дай-ка, попробую их на себе. Ведь я тоже близорука, настоящая папашина дочка, — прибавила она, обращаясь к Сурмину,
сняла с отца очки, надела на свой греческий носик и кокетливо провела ими по разным предметам в
комнате, не минуя и гостя.
На дворе стояла весна, сердце просило любви, и Ардальон Михайлович влюбился. Предметом его страсти была бойкая девушка — Марья Петровна Бобылева, соседка по
комнатам с Ардальоном Михайловичем. Оба они
снимали комнаты в одном из домов на Песках
у съемщицы.